В наши дни сложности совмещения работы и семьи для некоторых женщин превратились в необходимость комбинировать карьеру с семейным трудом в условиях ограниченной поддержки извне. Высокая соревновательность и требование постоянного обновления компетенций, разнообразные возможности профессионального развития и нацеленность на достижения отличают «работу» от «карьеры»
[347]. Работа теперь должна не только приносить деньги, она должна «нравиться», совпадать с личными ценностями и увлечениями. В контексте идеологии индивидуализма карьера принимает значение «призвания», некой уникальной миссии, которую необходимо обнаружить и выполнять. Новые эксперты в сфере «индивидуального развития» объясняют, что индикатором совпадения профессиональной занятости и «призвания» является ощущение счастья и удовлетворения
[348].
В последние десятилетия появляется возможность работать удаленно, в режиме фриланс. Распространение цифровых сетей открывает новые возможности для людей, чья деятельность связана с Интернетом, культурой, искусством, нематериальными услугами, правами человека. Новые формы занятости часто существуют на деньги, приходящие с глобального капиталистического рынка, носят неустойчивый, непостоянный характер и требуют особых инвестиций энергии и времени
[349]. Для того чтобы профессионально развиваться, устанавливать социальные связи, участвовать в проектах и получать гранты, необходимо постоянно быть «на виду», выступать в социальных сетях, давать комментарии в сфере своей экспертизы. Елена Гапова, описывая культурные капиталы, с которыми имеет дело «креативный класс», показывает, что необходимость «выставлять себя» на рынок информации и знаков, мелькать «на экране» стирает границу между работой и личной жизнью
[350].
Мне хорошо понятен этот тезис, поскольку, осуществляя свой индивидуальный проект, я работаю без выходных, мой рабочий день никогда не прекращается, я не занимаюсь практически ничем, что не было бы связано с моим исследованием, даже свой частный контекст я использую как объект рефлексий. «Креативная» занятость часто не обеспечивается социальными гарантиями. В отличие от «старого» труда новые, прекарные работы нередко не дают «чувства сюжета» или ясного представления, в какое будущее они ведут. При этом значительную часть своего времени представительницам/лям «креативного класса» приходится тратить на переобучение, промоутирование своей профессиональной деятельности и взаимодействие с бюрократией. Это время не учитывается и не оплачивается
[351].
Очевидно, большим сюрпризом не является то обстоятельство, что большинство моих не имеющих детей информанток принадлежит к так называемому «креативному классу». 20 из 56 работают в сфере медиа, 15 пытаются утвердиться на международном академическом рынке, 8 являются специалистками в разных областях психологии, 6 трудятся в НГО, остальные ведут собственное небольшое дело или заняты в различных временных проектах. Для многих моих респонденток текущая профессиональная позиция не является логическим продолжением предыдущей карьеры. Некоторые мои знакомые радикально меняли род занятий в свои поздние 30 или ранние 40, объясняя свое решение стремительными трансформациями, происходящими в отдельных профессиональных отраслях. Важную роль при смене деятельности, судя по нарративам, которые я анализировала, играет бурно развивающийся рынок неформального образования, помогающий обнаружить новые интересы и перспективы.
Превращения на рынке труда затрагивают и мою судьбу. Мое независимое исследование, связанное с изучением новых жизненных сценариев на постсоветском пространстве, является не только результатом беспокойства по поводу грандиозных перемен, которые мы наблюдаем и желанием озвучить те вызовы, перед некоторыми нас ставит жизнь. Поиск новых форм самовыражения в моем случае связан, прежде всего, с присоединением постсоветских стран к глобальному символическому рынку. Проработав около десяти лет журналисткой, в 2005 году я поступила в магистратуру по гендерным исследованиям Европейского гуманитарного университета, одного из немногочисленных постсоветских вузов, ориентированных на западное гуманитарное знание и академические стандарты.
Такая возможность у меня появилась благодаря тому, что в 1990-е годы небольшая группа постсоветских ученых, владеющих английским языком, стала участвовать в международных программах академического обмена, обнаружив институционализированные феминистские исследования. В результате при поддержке международных феминистских организаций и фондов были открыты центры гендерных исследований в Москве, Санкт-Петербурге, Минске, Харькове, Саратове
[352]. Магистерская программа по гендерным исследованиям, которую окончила я, была первым специализированным курсом в постсоветских странах. Однако открытый в Минске в 1992 году ЕГУ в 2004 году был закрыт в Беларуси по политическим причинам и спустя год при поддержке Евросоюза был заново открыт в Вильнюсе, обретя статус «университета в изгнании»
[353].
Получив в магистратуре ЕГУ новый концептуальный аппарат, я довольно скоро обнаружила, что мне стало тесно в рамках «традиционной» журналистики. «Старые» академия и СМИ, опираясь на «советскую» модель производства знания, ограничивают в возможности заработать символический капитал, который конвертировался бы на международном интеллектуальном рынке
[354]. Фактически это означало, что в условиях контролируемого властью медиарынка в Беларуси шансы моей социальной мобильности были ограничены лояльно настроенной административной иерархией, притом что мои интеллектуальные притязания и профессиональные амбиции после окончания магистратуры были связаны с коллегиальностью и признанием в международном сообществе. Полагаю, советская эра для меня по-настоящему завершилась не в 1991 году с прекращением существования страны, в которой я родилась, а в конце 2010-го, когда я уволилась с поста заместительницы главного редактора газеты «Беларусь Сегодня». Политические события в Беларуси этого времени стали для меня тем фоном, который помог мне понять, что зарабатывать новый символический капитал невозможно, оставаясь внутри старой системы производства знаний
[355].
