У нас в Медовом объявились три семьи, агитирующие за полный отказ от мировых религий и возврат к истокам, к установлению язычества. Как я понял, эти чудаки еще на Земле заболели этой идеей… В Древней Руси действительно было язычество. Проблема заключается в том, что никто не знает, что это было за язычество. Нет источников, нет письменной истории. Напридумывали вагоны вариантов, а достоверного материала нет. Мы ведь исторически более позднюю историю монгольского нашествия представляем далеко не полно, особенно в период начала вторжения монголов. Даже для того периода письменных свидетельств найдено очень мало, что уж говорить о периоде до крещения Руси!
Можно привести в пример историю коренных и малочисленных народов Севера, история которых началась лишь с того момента, когда появились русские люди, способные что-то зафиксировать письменно. Но и первым русским, живущим ровно в тех же самых тяжелых условиях, и не романтики ради, было не до чужих легенд и преданий. Они были промысловиками, казаками, государевыми людьми. Работали, разведывали, строились. Делом занимались. Писали в Мангазею докладные, описания, отчеты – так называемые «сказки», слали запросы… Им, в свою очередь, от начальства сыпались депеши с конкретными требованиями: пересчитать дымы, то есть чумы или юрты, найти того-то, защитить тех-то от набегов других, плохих. Ученый люд появился много позже, только тогда и началась письменная история тунгусов и самоедов.
В Древней Руси исследователи былого язычества со стороны не появились, некому было зафиксировать картину в подробностях. Отсюда и безупречно красивые поэтические домыслы, которые могут опираться исключительно на некоторую помощь археологов. Все остальное – очень вольные интерпретации. Нарисовали энтузиасты неоязычества фэнтези-картинки со сказочными домами и образами с исключительно красивыми ухоженными лицами, сочинили мелодии, и готово.
Современные адепты старорусского язычества сами плохо представляют, какие нормы и законы тогда существовали, каков был реальный образ жизни общины, обычаи, нравы внутри нее и, что самое главное, общественная мораль. А мораль в процессе становлении язычества развивалась ступенчато, постепенно обретая толики гуманности. И на каждой ступеньке гуманистические нормы морали распространялись все шире. В анимизме защитником общины становится, например, волк, который как бы оберегает членов общины, а укусить оберегаемого может лишь в исключительных случаях. Всех же других волк-оберег грызет беспощадно – они же не члены общины, они чужие! Ровно так же относится ко всем пришлым и человек – священному волку можно, так почему и мне не поступать так же? Разве не это диктует Зверь? Чужого надо загрызать. Вот тогда и проявлялись известные этнические самоназвания, очень часто использующие понятие «человек» исключительно к сородичам, соплеменникам. Самоназвание нганасан – «ня», то есть человек. А кто все остальные?
Постепенно размер страты своих увеличивался: от большой семьи к роду, клану, большому племени. Но все прочие – по-прежнему не люди, а нелюди. Значит, враги, которых можно и нужно убивать. Так и поступали.
В преданиях северных народов, зафиксированных исследователями, часто встречается эта грустная тема. Шел тунгус по лесу, увидел самоеда и убил его. Просто так, как дикого зверя. Или вот: сидит семья нганасан, у которой муж на охоте, видит, что от озера по тундре идет тунгус с татуировками на лице, и женщина вместе с детьми прячется в кустах. Потому что тунгус их обязательно убьет. Такова была общественная мораль.
Она оставалась такой даже в Древнем Риме с его известной парадигмой отношения к другим народам: «Не покорен, значит, не цивилизован». После падения великой империи эту установку в качестве высокоразвитого языческого наследия переняли северные европейцы, до последнего времени успешно применявшие ее в отношениях со всеми неевропейскими странами, в частности, и с Россией.
Покорили – цивилизовали!
И только монотеистические мировые религии начали выводить гуманитарную защиту дальше одного этноса, распространяя ее уже не только на своих, но и на другие этносы и народы. Они тоже стали считаться людьми, убивать которых просто так нельзя. Начало формироваться особое, священное отношение к человеческой жизни, которую следует уважать даже в самом низком существе, даже если человек виновен. Всегда нужно оставить виновному время на раскаяние и шанс на исправление. И постепенно люди привыкли, что можно спокойно приехать в другой город, где никто не будет убивать тебя прямо у крепостных ворот, как случайно забредшего бешеного пса, в целях саночистки.
Что? Пришедшие в современный город могут иметь дурные намерения? Очень может быть. Но они люди, и разбираться с ними будут силы правопорядка и суд.
Новоязычники Медового по глупости своей не понимают, что, окажись они во времена шаманизма или тотемизма в окружении современников эпохи, их, как нелюдей, убили бы еще при подходе к селению, не разбираясь в мотивах. Чужие пришли, чужие здесь не ходят. Оттого предприимчивые люди совершали свои торгово-обменные операции не в гостевых наездах друг к другу, а на межплеменных ярмарках, устраиваемых на нейтральных площадках, куда загодя прибывали караваны купцов, каждый со своей охраной.
В наиболее продвинутых языческих общинах культивировался священный статус гостя, жизнь которого становилась неприкосновенной в пределах периметра приютившего его жилища. И прогрессивный хозяин этим очень гордился! Но стоило только чужаку покинуть гостеприимный кров с вином и шашлыками, как за его жизнь никто не положил бы и копейки. Убить мог любой житель села, хотя бы веселый племянник радушного хозяина, только что щедро подливающий из кувшина. Ну, понравилось юноше твое оружие! И ничего бы ему за это не было.
Такие общины на Платформе есть. Сколько их, не знает никто.
Попадешь – рассчитывай только на себя и знай: ты находишься вне христианского гуманистического поля, машина времени перенесла тебя в кошмар особой морали, древней, злой, страшной. В ней нет лубочных картинок и идеальных образов. А дальше уже все зависит от конкретной личности, ее опыта, подготовки и разумности. Ну и от твоего умения, не моргнув, резать других.
– Хочешь составить компанию и прогуляться? – спросил я Эйнара.
– Прогуляться? Не хочу. У меня нет ни малейшего желания болтаться по незнакомому городку, пыльному и грязному, тем более ночью, – отрезал он. – Я вообще не люблю сушу. Окна отцовского, а затем и моего, дома выходили на портовую набережную, где соломенного цвета гладкие мачты больших морских яхт и рыбацких баркасов, словно огромные деревья, торчали возле самых окон, в то время как за стенами под ветром шелестели лишь невысокие северные ивы! Дым пароходных труб постоянно попадал в окна, смешиваясь с запахом дегтя, прелого сена и трескового рассола. Я с детства смотрел на море, а не на берег.
Странное дело: обычно сдержанный и немногословный, не подверженный душевным порывам, предпочитающий помалкивать, оставаясь полностью безучастным, сейчас исландец говорил с пламенным воодушевлением.
– Да ладно… Ты впадаешь в крайности.
– Ничуть. Какое наслаждение чувствовать под ногами надежный корабль, а насколько я могу судить, «Амели» ведет себя молодцом.
