— Мне так жаль, — невнятно, сквозь слезы вымолвила она. — Мне правда очень жаль.
— Жаль! Еще бы. Надеюсь, что тебе жаль. И, вероятно, у тебя будет причина еще долго сожалеть о своих сегодняшних делах.
— Если б только я могла поступить иначе, — опять с большим трудом произнесла Фанни, — но я так уверена, что никогда не сделаю его счастливым и сама тоже буду несчастна.
Она опять расплакалась, но, несмотря на слезы, несмотря на это ужасное мрачное слово «несчастна», которое вызвало слезы, сэру Томасу показалось, что Фанни несколько смягчилась, склонна несколько переменить свои намерения, а это предвещает благоприятный ответ на пылкие речи, если их обратит к ней молодой человек. Сэр Томас знал, что племянница очень застенчива, слишком легко приходит в волнение, и он подумал: видно, душа ее в таком состоянии, что кой-какое время, кой-какая настойчивость, кой-какое терпенье, а также и нетерпенье, — если влюбленный благоразумно пустит в ход всю эту смесь, — пожалуй, окажут обычное действие. Если б только мистер Крофорд стал упорно добиваться своего, если он достаточно любит, чтобы упорствовать… У сэра Томаса появились надежды. Мысли эти промелькнули у него в уме и приободрили его.
— Ну что ж, — сказал он с важностию, но уже не так сердито, — что ж, дитя мое, осуши слезы. Что толку в слезах, ничему они не помогут. Теперь тебе следует пойти со мною вниз. Мистеру Крофорду и так пришлось ждать слишком долго. Ты должна сама дать ему ответ. Мы не можем рассчитывать, что он удовольствуется меньшим. И только ты сама можешь объяснить ему, как вышло, что у него сложилось неверное представление о твоих чувствах, которому он, на свою беду, и доверился. Я никак не могу сделать это за тебя.
Но Фанни так отчаянно не желала спускаться к мистеру Крофорду, одна мысль об этом так явно сделала ее несчастной, что, немного подумав, сэр Томас счел за благо не неволить ее. И тем самым надежды на них обоих, на джентльмена и его даму, пока не оправдались, но, когда он взглянул на племянницу и увидел, что сталось от слез с ее лицом, он решил, что немедленная встреча может послужить не только на пользу, но и во вред. Так что сказав несколько ничего не значащих слов, он ушел один, а злосчастная племянница сидела и плакала о том, что произошло, и чувствовала себя как нельзя хуже.
В душе у ней было полнейшее смятение. Прошлое, настоящее, будущее — все приводило в ужас. Но самую жестокую боль причинял ей гнев дядюшки. Себялюбивая и неблагодарная! Чтоб он так о ней думал! Отныне она несчастна навсегда. Нет у ней никого, кто встал бы на ее сторону, кто вступился бы за нее, с кем можно было бы посоветоваться. Единственный ее друг далеко. Он мог бы смягчить отца; но все, должно быть, все станут думать, что она себялюбивая и неблагодарная. Теперь ее станут упрекать в этом снова и снова — она будет слышать этот упрек, видеть его в глазах, знать, что он всегда присутствует в мыслях и разговорах о ней. И она даже негодовала на Крофорда; но вдруг он и вправду ее полюбил и тоже несчастлив! Все это ужасно.
Примерно через четверть часа дядюшка воротился; при виде его Фанни едва не лишилась чувств. Он разговаривал, однако ж, спокойно, без давешней суровости, без упреков, и она несколько приободрилась. И слова и поведение его были утешительны, ибо начал он так:
— Мистер Крофорд ушел, мы только что с ним распрощались. Не стану тебе передавать наш разговор, не стану сейчас отягощать твои чувства рассказом о том, что испытал он. Достаточно сказать, что он держался в высшей степени великодушно, как подобает джентльмену, и лишь утвердил меня в самом лестном мнении о его проницательности, сердце и нраве. Когда я представил ему, как ты терзаешься, он немедля и с величайшей деликатностию отказался от мысли сей же час с тобою увидеться.
При этих словах Фанни, которая смотрела на дядюшку, снова опустила глаза.
— Разумеется, — продолжал сэр Томас, — он, надобно полагать, попросит разрешения поговорить с тобою наедине, пусть даже всего пять минут, просьба вполне естественная, и отказать ему в этом праве невозможно. Но о точном времени мы не уговаривались, пожалуй, это будет завтра или в другой день, когда ты достаточно придешь в себя. Пока тебе остается лишь успокоиться. Осуши слезы, они тебя только изнуряют. Если, как я хотел бы думать, ты готова оказать мне почтительное внимание, ты не станешь давать волю этим чувствам, но постараешься внять голосу рассудка и совладать с собою. Я советую тебе выйти, свежий воздух будет тебе на пользу. Походи часок по дорожке в аллее, там никого сейчас не будет, и от воздуха и движения ты почувствуешь себя лучше. И вот что, Фанни (он на минуту вернулся к прежней теме), внизу я не стану упоминать о том, что произошло. Не скажу даже леди Бертрам. К чему давать другим повод для разочарования. Сама тоже ничего про это не говори.
То было распоряжение, которому она готова была подчиниться с величайшей радостью; то было проявление доброты, которую Фанни ощутила всем своим сердцем. Быть избавленной от бесконечных упреков тетушки Норрис! Сэр Томас ушел, оставив в ее душе благодарность. Все что угодно можно вынести скорее, чем такие упреки. Встреча с Крофордом и то была бы не так тягостна.
Она тотчас вышла, как советовал дядюшка, и, насколько смогла, последовала его наставленью и в остальном: и вправду осушила слезы, и вправду серьезно постаралась взять себя в руки и обрести душевное равновесие. Она хотела доказать ему, что и вправду заботится о его спокойствии и жаждет вновь обрести его расположение; и ведь он дал ей и еще одно существенное основание для таких стараний — сохранил все происшедшее в тайне от тетушек. Теперь надо не жалеть усилий, чтоб ни видом своим, ни поведением не возбудить подозрений; и она чувствовала, что способна на многое, лишь бы это уберегло ее от тетушки Норрис.
Фанни была ошеломлена, поистине ошеломлена, когда, воротясь с прогулки и снова зайдя в Восточную комнату, первым делом увидела, что в камине разведен огонь. Огонь! Это было уже слишком; подобная милость,
именно сейчас, вызывала и благодарность и муку. Неужто у сэра Томаса хватило времени вспомнить о таком пустяке; но вскоре оказалось, что камин теперь будут зажигать каждый день, об этом ей охотно сообщила горничная, которая зашла приглядеть за огнем. Так распорядился сэр Томас.
— Если я и вправду могу быть неблагодарной, значит, я просто чудовище! — сказала себе Фанни. — Упаси меня Господь от неблагодарности!
До самого обеда она больше не видела ни дядюшку, ни тетушку Норрис. За столом сэр Томас держался с нею почти совершенно так же, как прежде; Фанни была уверена, что он и не собирался менять своего отношения и что только ее обостренной совести могла привидеться какая-то перемена; но вот тетушка Норрис скоро уже принялась выговаривать ей: и когда стала объяснять, как же скверно она поступила, и корить за одно то, что она вышла прогуляться, не сказавшись, Фанни стократ благословила доброту дядюшки, который упас ее от подобных упреков, только вызванных куда более серьезной причиною.
— Ежели б я знала, что ты собралась выйти, я б послала тебя к себе домой с приказаниями для Ненни, — сказала тетушка Норрис, — а вместо того мне пришлось идти самой, хотя мне это было совсем некстати. Ежели б ты была так добра, что поставила нас в известность, что собираешься выйти, я бы худо-бедно сберегла время, и ты избавила б меня от беспокойства. А тебе, я полагаю, было б все равно, гулять в аллее или пройтись до моего дому.
