Алла Васильевна бледной тенью жалась у двери:
— А мы тут без тебя чуть не померли! Откачивала целая бригада! Чего я только не насмотрелась!
— Вы о спазмах? Они теперь намного чаще. Ступайте, отдохните, я вас подменю.
Вздох облегчения, и Алла Васильевна заспешила на выход.
Отец лежал с закрытыми глазами без видимых признаков жизни. Внезапно он заговорил:
— Это конец. Со мной все кончено.
— Не смей так говорить! Ты приходишь в себя, твоя речь не бессвязна. Я верю, что все обойдется! Ты, главное, соберись! Я буду рядом, я помогу.
— Хочешь сказать, будем бороться?
— Обязательно будем! — я старалась звучать убедительно, — Мы же справились летом, справимся и сейчас.
— Да, нужно бороться, но я не могу бороться с системой.
— Что ты имеешь в виду?
— Меня здесь не лечат, меня уничтожают…
В дверях появилась мадам Эскулап, она приблизилась к отцу, ловко всадила в катетер какую-то муть.
— Пришли в себя? Беседуем? О чем? — неизвестно к кому из нас обратилась она.
— Скажите, что вы ему колете?
— Успокоительное, девушка, мы колем успокоительное.
— Какое? Я хочу знать название.
— А что вам даст название? — усмехнулась мадам.
— После ваших уколов он ведет себя как овощ. Это что, психотропное?
— У, какие мы знаем слова! Считайте это мягким психотропным.
— Зачем оно? Его надо лечить, а не вырубать.
Чем дольше я смотрела в эти водянистые глаза, тем больше понимала: ждать ответа бессмысленно.
— Пока не прикончите, не остановитесь, — произнесла я в пространство.
— Мы будем делать все, что полагается. Кстати, вы посчитали количество жидкости на выходе за сутки?
Я схватилась за голову. Как я могла забыть? О чем я только думала! То ли от усталости, то ли по халатности, я не выполнила свои обязанности, не помогла отцу. Смутившись окончательно, я брякнула первое, что пришло на ум, поняла, что сморозила глупость и залилась густой краской. Мадам Эскулап усмехнулась, посмотрела на меня то ли с сочувствием, то ли с жалостью и вышла из палаты.
Ночью у отца открылся бред. После короткого затишья он пришел в ярость и начал извергать нелепые конструкции, сыпать проклятиями. Едва дождавшись утра, я сбежала в ординаторскую:
— Петр Иванович, у нас беда — отец в бреду. Чем я могу помочь?
— Хватит с тебя, Вероника. Ты уже неделю на ногах. Ты хотя бы ешь?
— Поговорите со мной! Не отмахивайтесь! Если дело плохо, нужно давать телеграмму бабушке. Отец — это все, что у нее осталось… она растила его одна… мужа убили на фронте…, - мой голос дрогнул, — Она ничего не знает. Никто ничего не знает. Мне никто ничего не говорит — одни только фразы… Смилуйтесь, доктор, скажите мне правду!
— Да, Вероника, отправляй телеграмму.
Стараясь не думать и не сознавать, я добежала до почты, отбила там срочную телеграмму, нашла свободную кабинку и набрала номер кунцевской тетки. Я еще верила, что врач московской неотложки поможет моему отцу.
— Тетя Люся! Это Ника, узнали? Доброе утро! Тетя Люся, отца прооперировали, похоже, неудачно. Боюсь, что здесь его не вытащат — условия не те. Нужен свой врач из Москвы. Помогите!
— Это не так просто, — вздохнула тетка, — Я наведу справки, узнаю, что можно сделать. Перезвони вечерком.
«Перезвони вечерком» звучало оптимистично в контексте последних событий, но надежда на московских специалистов, на приезд бабушки, на ее материнское чудо, придавала мне сил.
После общения с теткой я вернулась в больницу и до самого вечера просидела с отцом, пытаясь разобрать его бред, вклиниться в него, воззвать к внутренним силам организма и, вконец измотавшись, уснула тут же на стуле. Сон был серым и вязким, с неспешными водоворотами, завихрениями бесцветной дымчатой массы, с просветами в виде случайных лиц, невнятных слов и голосов, обращавшихся ко мне с какой-то просьбой. Меня кто-то тянул из бездонного колодца и методично диктовал на ухо порядок действий на случай химической атаки с воздуха.
Я открыла глаза: надо мной стоял Петр Иванович, он тряс меня за плечо и монотонно объяснял сестре, что кофе должен быть без молока, но с сахаром.
— Ника, детка, просыпайся. Твоя бабушка здесь, ждет у меня в кабинете. Я не могу разобрать ее слов. Она у тебя человек крепкий?
— Покрепче нас с вами, — промямлила я.
Язык плохо слушался, мозги с трудом возвращались в реальность.
— Давай, поднимайся, а Мила пока приготовит нам кофе.
Бабушка была напугана, но держалась твердо. Она слушала мой рассказ и, похоже, не верила, что за какую-то неделю ее умный, красивый и вполне здоровый сын превратился в растение, что рядовая операция закончилась так страшно.
— Я могу видеть Антошу? — обратилась она к врачу.
— Да, конечно, — Петр Иванович поморщился, но взгляда не отвел, — Мы для этого вас пригласили.
С минуту бабушка сидела молча, потом повернулась ко мне:
— Иди деточка, скажи папе, что я приехала… приехала помочь, а не из-за каких-то осложнений. Скажи, что он идет на поправку. И обязательно улыбайся! Антон не должен думать о плохом. Вы понимаете, о чем я говорю? Ника, переведи доктору!
— Бабуля, он понял! — но на всякий случай я повторила ее слова по-русски.
Петр Иванович кивнул, поднялся с места:
— Иди Вероника, сделай все, как просит бабушка.
Отец лежал, уткнувшись взглядом в потолок, на мое появление отреагировал стандартно — потребовал воды. Я поднесла ему стакан, поправила подушку, одело.
— Приехала бабушка… Хочет помочь… Она посидит с тобой, пока я посплю…
— Опять поспишь! Ты только и делаешь, что спишь. Займись, наконец, делом!
— Скажи, каким.
— Найди себе занятие, не болтайся по дому. От безделья мозги раскиснут.
Следовало срочно вернуть отца к теме, поэтому я повторила громко и отчетливо:
— Приехала бабушка, хочет с тобой посидеть.
— Ты все еще здесь! Болтаешься без дела! Немедленно найди себе занятие!
Дверь потихоньку отворилась, и на порог шагнула бабушка.
— Здравствуй, Тонюшка! Ты что-то похудел! Ну, ничего, это все поправимо, — она подошла к отцу, взяла его за руку, — Я побуду с тобой, пока тебе не станет легче.
Она погладила отца по голове:
— Ты на Нику не сердись и голоса не повышай — она тебе пытается помочь. Соберись, Антоша! Возьми себя в руки! Ты же сильный человек! Негоже распускаться! За жизнь нужно бороться…
