Пятнадцать минут — и ты на месте, еще семь минут пешком и, о чудо! ты можешь начинать рабочий день! Перед уроком не грех постоять у окна, посмотреть, как к школе стекаются обладатели дневников и портфелей. Одни идут парами, громко обсуждая вчерашний фильм, другие — стайками, выкрикивая результаты матча. Старшеклассники шествуют в особом независимом режиме, первоклашки семенят наперегонки. Звонок ловит их на подступах к школе, они пускаются рысью, а их всадники — ранцы подгоняют ударами в спину. Шумными потоками растекаются ученики по школе, просачиваются в классы, чтобы, булькнув напоследок, осесть за партами и погрузиться в мир науки.
Школа, в которой я трудилась, была самой обычной московской школой без уклонов и тенденций. От других районных школ ее отличала только близость к Мосфильму. Но звезды своих детей куда попало не отдают, поэтому и в нашей школе их не было. Учились, в основном, дети осветителей, гримеров, костюмеров и прочих «работников кадра», невидимых глазу.
Мне немедленно навесили самый непутевый класс и дали часы английского в отсталых группах. С предметом я еще как-то справлялась, чего нельзя было сказать про мой краснознаменный класс: редкий день я не выслушивала жалобы на выдающуюся успеваемость, редчайшую дисциплину и незаурядную готовность к урокам. И все-таки был у меня ученик, дававший мне повод гордиться. Фамилия у него была звучная — Шалопешкин, и больше походила на прозвище. Вовка Шалопешкин был худеньким мальчиком десяти лет, кареглазым и анемичным, со звонким голоском и бойким нравом. Учиться Вовка не желал, но в школу ходил исправно, поскольку за прогулы мать порола. Порку Вовка любил еще меньше чем школу, поэтому каждое утро являлся в класс с измученным видом и пустыми тетрадями. На уроках Вовка был активен, много спрашивал, не соглашался, короче, дискутировал. Когда же дело доходило до письма, Вовка разом сникал, становился задумчив и вял. Его грамотность стала легендою школы.
Как-то раз ко мне зашла молоденькая учительница, мечтавшая научить мой класс азам грамматики и орфографии.
— У тебя уроки закончились? — спросила она, странно щурясь.
— Нет, еще шестой, но сейчас окно.
— Тогда читай, что наваял твой Шалопешкин, — сказала она и протянула мне тетрадь.
— Суть изложения в том, что лесник подобрал медвежонка-сироту, построил для него клетку и оставил жить у себя во дворе. Наступил мороз, и медвежонок, лизнув решетку, приморозил язык. Лесник принес теплой воды и начал из ведра поливать примерзший язык медвежонка. — Все это я объясняю для того, чтоб ты знала, о чем идет речь, потому что иначе…, - она махнула рукой и, молча, побрела к дверям.
На пороге она обернулась и как-то грустно добавила:
— А ведь это проверочная за полугодие…
Я села за стол, шумно выдохнула и принялась читать.
Нет, изложение не было скучным, и неудачным оно не казалось.… И лишь дойдя до финала, я поняла, что в руках у меня опус гения.
Шедевр заканчивался так:
Мороз наступил мороз Мороз зиморозил железные желеску Медвежонок был уже с языком Лестник полил на него теплой водичкой и язык у медвежон отвалился.
Где вы мои десять лет? Где тот медвежон с отвалившимся языком, который так весело жил у лестника? Почему я больше не бегаю с мячом по двору и не встречаю солнце, сидя на заборе? Зачем я заканчивала эту спецшколу и этот дурацкий ВУЗ, если не могу написать таких строк? Куда подевались те широко открытые глаза, готовые любить весь мир? Где же ты, о мятежное сердце? Зачем я учу этих детей тому, что стала забывать сама? Сколько добра и нежности в каждом лучике света, в каждой капле росы! Сколько радости таит в себе пух одуванчика, шепот падающего снега! Почему мы сидим в унылых классах, пытаясь разобраться в душах литературных героев, в то время как наши собственные души в сто раз важней и значимей?
Мы все утратили в порыве научиться и растеряли все, желая научить… Мы заблудились в собственных порывах…
Вовка Шалопешкин радовал меня еще не раз, так благодаря ему я узнала, чем отличается карта от глобуса: оказывается, глобус — круглый, а карта лежит пластом. Он помог мне понять, что «заетс» и «медведиться» — вовсе не глаголы, а милые животные. Но главное, что доказал мне Вовка Шалопешкин — ни одна школа, ни один учитель-разучитель не сможет заменить собой тот яркий свет, из которого все мы родом и в который так стремимся попасть. Мы учимся, достигаем высот, зарабатываем деньги лишь для того, чтобы хоть раз, хоть на миг вернуться туда, где нет ни правил, ни границ, где дышишь не для того, чтобы жить, а для того, чтобы вдохнуть аромат жизни. Кто-то летает на острова, чтобы найти там рай земной, кто-то плавает на яхте и мечтает хоть на время стать пиратом, почувствовать вкус соли на губах, кому-то удается одичать в лесу настолько, чтобы запомнить запах хвои. А Вовке Шалопешкину не нужно было ни яхт, ни островов, ни экстремальных горных троп — в его душе жил огромный и прекрасный мир свободы от нас, замороченных и мечущихся взрослых. В этом мире он был счастливее всех богачей, и ни за какие деньги не расстался бы со своими двойками, не предал бы свою мечту — навеки остаться в той дивной стране с коротким и емким названием «Я».
Синяя гусеница дает совет
В обязанности классного руководителя входили не только проверка дневников и ведение журнала, но и куча всяких формальностей, имевших целью максимально отравить жизнь ученикам, а заодно и педагогам. Помимо казарменной идеологии нам насаждали бесконечные правила и предписания, а внеклассные мероприятия и сбор макулатуры заменяли досуг. Классная дама осуществляла тотальный контроль над душами подопечных, над их свободным временем. Школа имела право беспардонно и цинично вмешиваться в дела семьи, в личную жизнь родителей, а молодой специалист на правах руководителя класса мог делать замечания людям старшего возраста и учить их жизни. Вот где тешилось больное самолюбие сопливых вчерашних студенток, еще недавно крытых матом и поротых в собственных семьях, вот где родительские собрания превращались в публичное избиение и без того задерганных мамаш. «Родителям срочно явиться в школу!» — я всегда испытывала неловкость перед этим безликим императивом, перед людьми, потратившими редкие свободные минуты на визит к учителю. Всегда казалось, что не я, а именно они, имевшие большой семейный стаж, должны давать советы. Я ни на миг не сомневалась, что обучать ребенка должно исходя из собственного опыта, а не из книжек, написанных теми жуткими тетками, что оттачивали на мне свои педагогические приемчики.
Моя карьера закатилась стремительно и бесславно в тот самый день, когда я отказалась принимать участие в очередном идейном фарсе с привлечением пионеров-болванчиков в роли массовки. Меня попытались поставить в строй — единственное место, в котором я отродясь не стояла. Официальных рычагов давления на меня не существовало, уволить меня не позволяло трудовое законодательство, и администрация решила отравить мою жизнь в стенах школы.
Агонизировать в присутствии детей я не собиралась, поэтому отправилась в кабинет директора с заявление об уходе. Странный и абсурдный диалог, состоявшийся между нами, убедил меня в том, что не следует слушать Синих Гусениц, Красных Термитов и Сталинских Соколов:
