Вскоре после того, как пробило шесть, пришла Элинор, жаждавшая проявить к подруге внимание и оказать ей возможную помощь. Однако все в основном было уже сделано. Кэтрин не теряла времени зря. Она была почти одета, ее вещи — почти все собраны. Когда Элинор появилась, Кэтрин подумала, что у подруги может иметься какое-то примирительное поручение от генерала. Разве не было естественным, что после приступа гнева он почувствовал раскаяние? И она лишь не знала, в какой мере после случившегося ей подобает принять его извинения. Однако на сей раз ей это было знать ни к чему. Ни ее самолюбие, ни великодушие не подверглись испытанию — никакого поручения от генерала у Элинор не оказалось.
Они почти друг с другом не говорили — та и другая искала защиты в молчании, и они обменялись только самыми незначительными словами. Кэтрин торопливо заканчивала свой туалет, а Элинор обнаруживала больше доброй воли, чем умения, при укладке вещей. Когда все было готово, они вышли из спальни — Кэтрин при этом на мгновение отстала от подруги, чтобы последним взглядом окинуть все, что ей здесь сделалось дорого, — и спустились в комнату для завтрака, где стол был уже накрыт. Чтобы избежать уговоров и успокоить подругу, Кэтрин попыталась заставить себя поесть. Но у нее не было аппетита, и она смогла сделать только несколько глотков. Сознание того, насколько этот завтрак отличается от их завтрака в той же комнате накануне, причинило ей новую боль и усилило ее отвращение ко всякой еде. За такой же трапезой они сидели здесь всего только двадцать четыре часа назад, — но как много с тех пор переменилось! С какой веселой беспечностью, счастливой, хотя и неоправданной верой в будущее смотрела она тогда кругом, радуясь всему, что попадалось на глаза, и не огорчаясь ничем, кроме кратковременного отъезда Генри в Вудстон! Счастливый, счастливый завтрак! Генри был тогда здесь, Генри сидел рядом и оказывал ей внимание! Довольно долго Элинор ничем не отвлекала подругу от ее раздумий, погруженная в свои собственные. И только появление экипажа заставило обеих встрепенуться и вернуло их к обстоятельствам настоящей минуты. Вид его вызвал краску на лице Кэтрин. Мысль о том; что с ней поступают столь недостойным образом, сделалась для нее особенно непереносимой и на какое-то время переполнила ее душу гневом. Казалось, что Элинор почувствовала необходимость взять себя в руки и заговорить.
— Вы должны мне написать, Кэтрин, — сказала она. — Вы должны сообщить о себе как можно скорее! Пока я не узнаю, что вы благополучно вернулись домой, у меня не будет ни минуты покоя. Единственный раз, — чем бы это мне ни грозило, — я умоляю вас написать. Одно лишь известие, что вы благополучно добрались до Фуллертона и всех ваших близких нашли здоровыми, — и до тех пор, пока я не смогу просить вас со мной переписываться, — что было бы с моей стороны так естественно, — я от вас не буду ждать никаких других. Пошлите его — я вынуждена вас об этом просить — в имение лорда Лонгтауна, на имя Элис.
— Нет, Элинор, если вам запрещено получать от меня письма, лучше я не стану писать: в том, что я доеду благополучно, можно не сомневаться.
Элинор ответила только:
— Ваши чувства меня не удивляют. Не хочу вас уговаривать — я полагаюсь на ваше доброе ко мне отношение, когда мы окажемся в разлуке.
Эти слова вместе с выраженным в ее глазах душевным страданием помогли Кэтрин мгновенно преодолеть в себе самолюбивое чувство, и она тотчас же воскликнула:
— Элинор, дорогая, ну конечно же, я вам напишу!
Оставалась еще одна деликатная тема, которой мисс Тилни считала необходимым коснуться, хотя ей было крайне неловко это сделать. Она понимала, что после продолжительного пребывания вдали от дома у Кэтрин может не найтись достаточного для путешествия количества денег. Когда она очень деликатно предложила подруге свою помощь, выяснилось, что дело обстояло именно так. До сих пор Кэтрин об этом даже не задумывалась. Но, заглянув в кошелек, она убедилась, что, если бы подруга ее не выручила, она могла бы оказаться выброшенной из дома, даже не располагая средствами, чтобы добраться к родным. И мысль о том, в какую беду она при этом могла бы попасть, настолько захватила воображение каждой из них, что они едва ли обменялись хоть одним словом до самой минуты прощания. Вскоре, однако, эта минута наступила. Было объявлено, что вещи уже находятся в экипаже, Кэтрин тотчас же поднялась, и нежное продолжительное объятие заменило прощальные приветствия. Проходя через холл, она все же почувствовала невозможность покинуть аббатство не упомянув о том, чье имя до сих пор оставалось непроизнесенным. И, чуть-чуть приостановившись,
она дрожащими губами дала понять, что передает «самые добрые пожелания отсутствующему другу». Это приближение к его имени настолько истощило ее способность сдерживать свои чувства, что, закрыв лицо платком, она выбежала из холла, прыгнула в экипаж и уже через мгновенье отъехала от дома.
Глава XXIX
Кэтрин чувствовала себя слишком несчастной, чтобы чего-то опасаться. Путешествие ее не тревожило, и она отправилась в путь, не думая о его продолжительности и не ощущая одиночества. Забившись в угол кареты и заливаясь слезами, она проехала несколько миль, прежде чем впервые подняла голову. И уже наиболее возвышенное место парка скрывалось из глаз, когда она смогла на него .оглянуться. На беду, ей пришлось ехать по той же дороге, по которой десять дней назад она прокатилась в таком счастливом настроении дважды, — направляясь в Вудстон и возвращаясь в Нортенгер. И на протяжении четырнадцати миль горечь ее переживаний еще усугублялась видом предметов, на которые она в первый раз смотрела при столь несхожих обстоятельствах. С каждым шагом, приближавшим ее к Вудстону, ее страдания усиливались, и, когда она миновала поворот дороги, от которого до пасторского домика оставалось только пять миль, вообразив при этом ничем не встревоженного, находящегося чуть ли не рядом Генри, ее отчаяние и волнение казались беспредельными.
День, который она провела в этом месте, был одним из счастливейших в ее жизни. Именно там, именно тогда генерал разговаривал и вел себя таким образом, употреблял в отношении ее и Генри такие выражения, как будто определенно хотел, чтобы они поженились. Да, прошло лишь десять дней с тех пор, как своей величайшей благосклонностью он вызвал в ее душе ликование, даже смутив ее своими слишком прозрачными намеками! А теперь… Что она сделала или что упустила сделать, вызвав такую перемену?
Единственный поступок, в котором она сознавала себя перед ним виновной, едва ли мог оказаться ему известен. О питаемых ею сдуру чудовищных подозрениях знали только она и Генри. Но в его способности сохранять тайну она сомневалась не больше, чем в своей. Генри, по крайней мере, не мог выдать ее намеренно. Если бы в силу какого-то злосчастного стечения обстоятельств его отец узнал обо всем том, что она посмела вообразить и пыталась обнаружить, — о ее беспочвенных подозрениях и недостойных розысках, — его негодованию можно было не удивляться. Если бы ему стало известно, что она смотрела на него как на убийцу, можно было не удивляться, что он даже выгнал ее из дома. Но она не сомневалась, что такой гибельной для нее осведомленности у него быть не могло. Как бы мучительны ни были размышления Кэтрин по этому поводу, они, однако, не стояли у нее на первом месте. Существовала забота, более близкая ее сердцу, более захватывающая, более насущная — занимавшая ее сильнее всего, ни на минуту ее не покидавшая и попеременно то приводившая ее в уныние, то дарившая ей некоторую надежду. Что подумает, что почувствует и как будет выглядеть Генри, когда завтра, вернувшись в Нортенгер, он узнает об ее отъезде? Иногда она с ужасом представляла себе его равнодушную покорность, а иногда отвечала себе на эти вопросы, восторженно рисуя в своем воображении картину его отчаяния. Разумеется, он не посмеет говорить о ней с генералом. Но с сестрой — что он скажет о ней своей сестре?!
