Во имя поддержания установленного порядка и чтобы подчеркнуть свою власть, которую люди недалекие любят при каждом удобном случае демонстрировать тем, кто превосходит их умом, герцог де Лаврильер подписал 24 февраля 1773 года «летр де каше» о заключении Бомарше в тюрьму Фор-Левек, чтобы тот смог поразмыслить там на досуге о том, как рискованно быть слишком умным. Лаврильер думал, что таким образом погубил репутацию Бомарше, на самом же деле, он открыл перед ним не ворота тюрьмы, а дорогу к славе.
Глава 20
УЗНИК ФОР-ЛЕВЕКА (1773)
Утром 24 февраля 1773 года офицер мушкетеров явился в дом номер 26 по улице Конде: он дал хозяину четверть часа на сборы и прощание с семьей, после этого, несмотря на протесты, двое сержантов препроводили его в фиакр:
«Из глубины фиакра я увидел, что для меня опускают мост тюремного замка, у входа в который я оставил надежду и свободу», — скажет позже Фигаро в своем знаменитом монологе.
По правде говоря, тюрьма Фор-Левек, расположенная на улице Сен-Жермен-л'Оксеруа, пользовалась вполне приличной репутацией, туда заключали не опасных преступников, а учинивших какой-либо скандал актеров или несостоятельных должников. Новому постояльцу отвели лучшую комнату замка, ту самую, в которой за восемь лет до него мадемуазель Клерон расплачивалась за свой отказ играть в комедии.
Чем еще было заняться в этом комфортабельном застенке, кроме как писать письма. Первое послание, адресованное Гюдену, было выдержано в весьма ироничном тоне:
«Благодаря незапечатанному письму, именуемому письмом с печатью (летр де каше), за подписью Людовика, а ниже — Фелипо, завизированному Сартином, исполненному Бюшо и касающемуся Бомарше, я, друг мой, проживаю теперь в Фор-Левеке в комнате без обоев стоимостью 2160 ливров, и меня заверили, что, помимо самого необходимого, у меня ни в чем не будет нужды. Обязан ли я своим заключением семейству герцога, которого спас от уголовного процесса? Или министру, чьи приказы я неизменно выполнял и даже предвосхищал? Или же герцогам и пэрам, с которыми мне совершенно нечего делить? Этого я не знаю. Но священное имя короля столь прекрасно, что никогда не вредно употребить его лишний раз и кстати. Именно так во всяком хорошо организованном государстве расправляются по воле власти с теми, кому нечего предъявить по суду. Что поделаешь? Повсюду, где есть люди, происходят омерзительные вещи, и быть правым — это большая ошибка и преступление в глазах власти, которая всегда готова наказывать, но никогда — судить».
Через некоторое время эту мысль повторит другой знаменитый писатель, также ставший жертвой «летр де каше». Это Мирабо, взбудораживший общественное мнение своим «Эссе о деспотизме» и брошюрой «Королевские указы о заточении в тюрьму без суда и следствия и государственные тюрьмы». И здесь стоит обратить внимание на эту уже наметившуюся связь между двумя судьбами, столь характерными для той бурной эпохи, эпохи перехода от абсолютизма к революции. Подобно Мирабо, Бомарше умел подобрать сильные слова, находившие отклик в угнетенных душах; вскоре он осознал серьезность положения, в котором оказался, и в письме к своему покровителю принцу де Конти сменил ироничный тон на более суровый:
«Король может полновластно распоряжаться свободой своих подданных, но честь их ему неподвластна. Власть, которая лишает нас возможности добиваться правосудия, не может отнять у нас еще и право надеяться на него».
Тюремное заключение действительно серьезно ослабило позиции Бомарше в судебном процессе с графом де Лаблашем, начатом по апелляционной жалобе последнего; Лаблаш приложил массу усилий для того, чтобы рассмотрение поданной им жалобы было назначено на возможно более ранний срок, дабы он мог воспользоваться ситуацией, обеспечивавшей его физическое и моральное превосходство над противником.
И все же узнику удалось найти покровителей. Мадемуазель Менар бросилась в ноги Сартину с просьбой взять под защиту Бомарше. Тот пообещал поддержку, но слов актрисе показалось мало; на следующий день она написала начальнику полиции письмо, в котором настаивала на своей просьбе и умоляла помочь ей найти убежище в монастыре, где она могла бы укрыться от бесчинств герцога де Шона, если последний будет освобожден из тюрьмы. Через день она возобновила свои просьбы, Сартин пошел навстречу ее желаниям и с помощью аббата Дюге, славившегося своим благочестием, устроил так, что актрису пообещали принять в одном из монастырей. Добиться этого оказалось нелегко, поскольку и сам аббат, и монахини боялись мести герцога де Шона; к сожалению, мадемуазель Менар не оценила этих усилий: поскольку чувство страха было сильнее любви к Богу, она с трудом переносила добровольное заточение и в конце концов убедила себя в том, что стены Венсенского замка надежно защищают ее от бывшего покровителя; спустя всего неделю после прибытия в монастырь она вернулась к мирской жизни.
Больше из эгоизма, чем из ревности, Бомарше запротестовал против этого шага и через Сартина передал письмо своей любовнице: настоятельно рекомендуя ей вернуться в монастырь и оставаться там, он думал не столько о ее безопасности, сколько об экономии собственных средств, так как было ясно, что рассчитывать на финансовую поддержку герцога де Шона больше не приходится. Сам же Бомарше находился в слишком затруднительном положении, чтобы проявлять щедрость по отношению к той, кто стала виновницей его несчастий. Эти соображения, продиктованные мещанской расчетливостью, ловко маскировались в письме патетическими увещеваниями:
«Говорят, вы плачете! О чем же вы плачете? О том, что стали причиной моего несчастья и несчастья господина де Шона? Но на самом деле вы стали лишь предлогом… Послушайте меня, дорогой друг, возвращайтесь в обитель, где, как мне рассказали, все нежно вас любят. Пусть ваше пребывание в монастыре станет доказательством того, что мы больше не состоим в интимных отношениях, это даст мне право утверждать, что я всего лишь ваш друг, покровитель, брат и советчик».
Мадемуазель Менар не вняла этим доводам, а сочла за лучшее, оставаясь на свободе, навещать Сартина и умолять об освобождении Бомарше. Уверяют, что ей удалось добиться расположения Сартина благодаря своим женским прелестям, к которым тот не смог остаться равнодушным. Но начальник полиции не обладал полномочиями, позволявшими ему аннулировать приказ министра, о чем он и уведомил Бомарше, а тот, не дожидаясь помощи с этой стороны, уже бомбардировал герцога де Лаврильера письмами, в которых заявлял, что с ним несправедливо обошлись, что он ни в чем не виноват и хочет знать причину своего заточения в тюрьму. Эти бунтарские послания лишь усиливали раздражение министра. Сартин посоветовал узнику изменить тон его писем, на что получил блистательный ответ:
«Единственным удовольствием, которое остается тем, кого преследуют, является сознание того, что это преследование не заслужено».
Графу Лаблашу удалось-таки добиться того, чтобы судебное заседание по рассмотрению его апелляции было перенесено на более ранний срок: слушания назначили на первые числа апреля 1773 года. Бомарше необходимо было общаться со своими адвокатами, и он попросил Сартина выхлопотать для него разрешение у герцога де Лаврильера выходить ежедневно на несколько часов из тюрьмы для консультаций с юристами и для организации своей защиты. Лаврильер, до крайности возмущенный поведением Бомарше, ответил: «Этот человек слишком дерзок, пусть просит прокурора, чтобы тот занялся его делом».
