«Вот она, слава, настоящая слава», — изрек Друг людей у себя в Аржантейе, узнав о триумфе своего наследника. Увы! Маркиз де Мирабо запоздало воздал должное сыну, которого так долго знать не хотел — тот уже стоял одной ногой в могиле. Ему оставалось прожить всего сто дней — сто дней, в течение которых Оноре Габриэль, уже ставший самым важным лицом в Провансе, покорил всю Францию…
Часть третья
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КАРЬЕРА (1789–1791)
Я с большей последовательностью, чем, возможно, любой другой смертный, стремился осуществить, улучшить и распространить Революцию, которая, как никакая другая, продвинет вперед род человеческий.
Мирабо. Письма к Мовийону
Глава первая
ГЕРАКЛ РЕВОЛЮЦИИ (МАЙ — ОКТЯБРЬ 1789)
Как славно для Франции и для нас, что эта великая революция не стоила человечеству ни крови, ни слез… Мы можем надеяться, что напишем новую человеческую историю.
Из письма графа де Мирабо к своим избирателям, июнь 1789 года
I
Весной 1789 года Версаль напоминал собой растревоженный улей. Дни, которых так долго ждали, наконец настали; со всех концов страны прибывали те, кого избрал народ, чтобы привести в порядок финансы, после чего Франция естественным образом продолжила бы движение вперед.
2 мая король принял делегатов от третьего сословия; неизвестно, участвовал ли Мирабо в этом унылом шествии, отнюдь не способствовавшем поднятию престижа монархии. Депутаты смотрели на монарха, которого раньше почитали наравне с Богом, с некоторым разочарованием, самые вольнодумные признавались даже, что он показался им заурядным человеком. Весьма вероятно, что Мирабо, пророк новой эпохи, не унизился до того, чтобы выстаивать очередь в приемной дворца.
4 мая депутаты всех трех сословий двинулись торжественной процессией от прихода Богоматери до Версальского собора. Впереди шли депутаты от дворянства в ярких пестрых костюмах. Далее — духовенство в черных сутанах, с вкраплениями фиолетового и красного цветов — облачение епископов и кардиналов. Завершавшие шествие депутаты от третьего сословия, облаченные в судейские мантии, шли темной кучей. Самое исчерпывающее свидетельство об этом дне принадлежит дочери Неккера, госпоже де Сталь. Она писала: «Особенно заметен был граф де Мирабо. Никакое другое имя среди 600 депутатов от третьего сословия еще не прославилось. Мнение об его уме было серьезно преувеличено страхом, с каким относились к его безнравственности. Трудно было отвести от него взгляд: его огромная шевелюра выделяла его из толпы; складывалось впечатление, что его сила зависела от нее, как у Самсона; его лицо черпало свою выразительность в самой своей некрасивости, и всем своим видом он наводил на мысль о необузданной силе, но такой силе, какая должна быть у народного трибуна». Интеллектуалка, написавшая эти строки, смотрела в тот решающий день на заклятого врага своего отца; она была напугана его мощью, но надеялась, что дурная репутация уравновесит эту силу, сведя ее на нет. Вся драма последних месяцев жизни Мирабо как раз и заключена в этом противостоянии низости и величия.
В день, отведенный для торжеств, Мирабо знал, что он всего лишь статист среди 1200 избранников народа; но этот статист жаждал стать актером. Уже 2 мая, как будто свобода печати была дарована без всяких условий, депутат от Экса объявил о выходе первого номера «Журнала Генеральных штатов». Когда, гордо запрокинув голову, он шел по улицам Версаля, он был почти уверен, что те, кто на него смотрят, прочли его газету и поразмыслили над эпиграфом из Вергилия: «Novus nascitur ordo»
[36].
В соборе Мирабо, не привыкший к христианской помпезности, выслушал необычную проповедь монсеньора де Ла Фара, епископа Нанси; сей богатый князь церкви поносил существующий порядок, не столько чтобы защитить народ, сколько чтобы самому укрыться от налогов, ибо стрелы, пущенные прелатом, метили прежде всего в налоговиков, неприятности с которыми он предчувствовал. В страхе перед будущими сборщиками налогов, монсеньор даже воскликнул: «Эти жалкие вымогатели творят свое варварство, прикрываясь именем нашего доброго короля, справедливого и отзывчивого монарха». В этот момент под сводами собора раздались аплодисменты и пробудили от сна задремавшего Людовика XVI. Мирабо отметил этот факт в своем отчете и кратко выразил суть епископской речи в довольно удачной фразе: «Франция, твоей воли достаточно».
На следующий день, 5 мая, Мирабо был готов сыграть политическую роль. Депутаты от третьего сословия, сбившись в покорное стадо, долго дожидались, пока церемониймейстер, маркиз де Дрё-Брезе, рассадит их по скамьям в зале Малых забав. В это время Мирабо внимательно перечитывал речь
[37], которую он приготовил, чтобы произнести в подходящий момент во время первого заседания. Конечно, было еще неизвестно, возможно ли будет депутату от третьего сословия подать голос в первый же день, особенно в присутствии Людовика XVI. В самом деле, по протоколу, который было бы трудно соблюдать, депутаты от разночинцев могли обращаться к королю, лишь стоя на коленях, — сложно представить себе Мирабо в такой униженной позе. Войдя, в свою очередь, в зал, где решится судьба Франции, Мирабо был встречен робкими аплодисментами, быстро потонувшими в презрительном ропоте. «Он понял его смысл, — уверяет госпожа де Сталь, — но, гордо проходя через зал к своему месту, как будто готовился породить достаточно волнений в государстве, чтобы смешать ранги уважения, как и все прочие».
Это мнение сложилось постфактум; во время первого заседания Мирабо был замечен лишь по приходе; все остальное время внимание депутатов и зрителей было сосредоточено на других вещах.
После полудня вошел король в расшитом фраке, на его треуголке сверкал бриллиант «Регент»; за ним шла королева в серебряном газовом платье, усыпанном белыми блестками; позади следовали принцы крови и министры в роскошных костюмах.
Беглый луч солнца в последний раз сверкнул по позолоте аксельбантов, потом речь короля раскрыла двери новым событиям. Эта тусклая и благодушная, порой напыщенная речь вызвала аплодисменты; их удостоилось королевское величие, а не разочаровывающие слова монарха. Тот не затронул ни одного из вопросов, будоражащих умы; оставалось по-прежнему неизвестно, будут ли сословия заседать вместе и как станут голосовать.
Когда король закончил, он предоставил слово хранителю печатей, неловкому де Барантену. Министр выражался цветисто и неясно; вопрос о заседаниях по сословиям так и остался открытым. Потом целых три часа Неккер натужно жонглировал цифрами; если следовать логике его речи, выходило, что дефицита бюджета никогда и не было, так что непонятно, зачем созвали Генеральные штаты — без них можно было прекрасно обойтись.
