Эмма лишь на миг замешкалась с ответом:
— Не хочу делать вид, будто не понимаю вас, но у меня есть средство снять этот камень с души вашей — знайте, его внимание ко мне не произвело того действия, коего вы опасаетесь.
Миссис Уэстон, боясь поверить, подняла на нее глаза, но взгляд Эммы был так же спокоен и тверд, как ее речи.
— А чтобы вам легче было уверовать в то, что я теперь к нему совершенно равнодушна, — продолжала она, — скажу вам больше. Было время в раннюю пору нашего знакомства, когда он мне, точно, нравился и я готова была в него влюбиться — да что там «готова» — влюбилась, и как это потом прошло, сама диву даюсь. Но, к счастью, это прошло. Он в самом деле последнее время, месяца три по крайней мере, ничего для меня не значит. Можете мне поверить, миссис Уэстон. Это чистая правда.
Миссис Уэстон со слезами радости поцеловала ее и, когда к ней воротилась способность разговаривать, поклялась, что слаще этого заверенья ничего для ее слуха быть не может.
— Для мистера Уэстона тоже будет громадным облегчением это услышать, — сказала она. — Мы так терзались за вас! Нашей заветной мечтою было, чтобы вы понравились друг другу, мы думали, что так оно и есть… Вообразите же себе, что мы должны были испытать при этом известии.
— Я избежала несчастья каким-то чудом, за что мы с вами можем благодарить судьбу. Но его это не оправдывает, миссис Уэстон, и в моих глазах, должна сказать, он очень виноват. Какое право имел он приехать к нам связанным клятвой любви и верности и вести себя так вольно? Какое право имел добиваться расположенья одной, настойчиво за нею ухаживать — а он, бесспорно, делал это, — меж тем как принадлежал другой? Как мог он знать, что не наделает бед? Что я не отвечу на его авансы любовью?.. Дурно — очень, очень дурно.
— Из того, что он говорил, Эмма, милая, я вынесла впечатленье…
— И как могла она терпеть такое поведение? Чудовищное самообладанье! Видеть, как он при ней увивается за другою женщиной, и не возмутиться? Такую меру хладнокровия я не способна ни понять, ни уважать.
— Меж ними происходили размолвки, Эмма, он прямо об этом сказал. Ему некогда было особенно вдаваться в объяснения. Он был у нас всего четверть часа, и в столь возбужденном состоянии, что даже это время не мог употребить с большою пользой, но что у них были недоразумения — это он сказал с полной определенностью. Они-то, сколько я могу судить, и приблизили развязку и, очень может статься, вызваны были как раз его неправильным поведением.
— Неправильным? Ох, миссис Уэстон, это чересчур мягко сказано. Не просто неправильным, а гораздо, гораздо хуже. Не могу передать вам, как он проиграл, как уронил себя в моем мнении. Таков ли должен быть мужчина?.. Где прямота и цельность, неукоснительная приверженность принципам и правде, где презренье к мелкому надувательству, которые надлежит всегда и во всем выказывать настоящему мужчине?
— Позвольте, Эмма, дружок, я должна за него заступиться — пусть в настоящем случае он вел себя дурно, но я все-таки не первый день его знаю и ручаюсь вам, у него есть много хороших, прекрасных качеств и…
— Господи! — не слушая ее, вскричала Эмма. — А миссис Смолридж! Еще чуть-чуть — и Джейн нанялась бы в гувернантки! О чем он думал? Какая ужасающая черствость! Допустить, чтобы она решилась на этот шаг — чтобы такая мысль пришла ей в голову…
— Он ничего об этом не знал, Эмма. Тут его никак нельзя винить. Она приняла это решение самостоятельно, не сообщив ему, или сообщив так, что он не придал этому значения. До вчерашнего дня он, по его словам, находился в полном неведении относительно ее планов. Они точно громом его поразили — не знаю, письмо ли пришло, записка ли, — но именно известие о том, что она замышляет, к чему готовится, побудило его немедленно пойти к дяде, во всем открыться, уповая на его доброту, и покончить с этим мучительным, затянувшимся так надолго положением, когда надобно было таиться и скрывать.
Эмма навострила уши.
— Он скоро мне напишет, — продолжала миссис Уэстон. — Прощаясь, он говорил, что скоро пришлет письмо, и мне послышалось в этих словах обещание изложить ряд подробностей, о которых пока что рассказывать рано. Давайте же сперва дождемся этого письма. Может быть, оно поведает нам о смягчающих обстоятельствах. Может быть, разъяснит и оправдает многое, что теперь недоступно нашему пониманию. Не будем же суровы, не будем торопиться осуждать его. Выкажем терпенье. Мне нельзя его не любить, и теперь, когда известное, весьма существенное соображение более меня не тревожит, я искренне желаю, чтобы все завершилось счастливо, и горячо на это надеюсь. Вероятно, они оба вынесли немало страданий из-за необходимости молчать и прятаться.
— Ему, — сухо отозвалась Эмма, — эти страдания, сколько можно судить, не причинили особого ущерба… Ну хорошо — и как же принял эту новость мистер Черчилл?
— Весьма благосклонно — почти не сопротивлялся и дал свое согласие. Подумайте, как все перевернули в этом семействе события одной недели! При жизни бедной миссис Черчилл не было бы, я полагаю, ни проблеска надежды, ни малейшей вероятности, ни единого шанса — но едва останки ее упокоились в фамильном склепе, как муж согласен идти наперекор ее воле… как все же славно, когда непомерное влияние уносят с собою в могилу!.. Его не понадобилось долго уговаривать.
«Да, — пронеслось в голове у Эммы, — и не понадобилось бы, когда бы речь шла о Гарриет…»
— Это произошло вчера вечером, а на рассвете Фрэнк поскакал сюда. Сначала на какое-то время остановился в Хайбери, побывал у Бейтсов, а оттуда — к нам, но, как я уже сказала, всего на четверть часа — так он спешил назад к дядюшке, которому теперь необходим вдвойне. Он был чрезвычайно возбужден — неимоверно — совсем другой человек, я таким его не видела. Ко всему прочему прибавилось потрясение, когда он обнаружил, как ей худо, о чем дотоле не подозревал — весь вид его выдавал, что он глубоко взволнован.
— И вы в самом деле верите, что их роман окружала непроницаемая тайна? Ну, а Кемпбеллы, а Диксоны — неужели никто из них так-таки ничего не знал о помолвке?
Произнося слово «Диксоны», Эмма невольно покраснела.
— Да, никто. Он ясно сказал, что об этом не знал никто на свете, помимо них двоих.
— Что ж, — сказала Эмма, — наверное, мы постепенно свыкнемся с этою мыслью — и желаю им всяческого счастья. Но мне всегда будет отвратителен подобный образ действий. Что это, как не нагроможденье лицемерия и обмана — шпионства и предательства? Явиться к нам, изображая прямодушие и откровенность — и, в тайном союзе друг с другом, обсуждать каждого из нас!.. Мы, как последние простофили, всю зиму и весну мнили, будто сообщаемся на равной ноге, честно и благородно, меж тем как двое среди нас, быть может, копили и сравнивали впечатления, рядили о чувствах и высказываниях, отнюдь не предназначенных для слуха их обоих… Пускай же пеняют на себя, ежели при этом выяснилось, что о ком-то из них говорят не слишком приятные вещи!
— Я на этот счет могу быть покойна, — возразила миссис Уэстон. — Уверена, что никогда не говорила одному из них про другого ничего такого, что нельзя было бы сказать в присутствии обоих.
