— С этим человеком я знаком давно, — ткнул в меня пальцем Замятин, — на него можешь положиться. Остальное он скажет сам, а у меня дела…
И исчез.
Я повторил Фалину то же, что пять минут назад объяснял его коллеге. Он отреагировал неожиданно быстро:
— Вы, стало быть, хотите наладить контакты с западными немцами? Это похвально. Но забывать вам не следует, что сейчас у нас, в МИДе, Германия не в моде. Министр смотрит, как вы знаете, на мир сквозь звездно-полосатый американский флаг. Немцы для него — приблизительно то же, что и одно из центральноафриканских племен по степени своей роли в мировой политике. Идеи, головы, деньги — все у нас направлено на США.
При этих словах Фалин кивнул в сторону верхнего левого угла кабинета, из чего я понял, что там располагается североамериканский отдел, алтарь и ризница нашей внешней политики.
— Другое дело, — продолжил Фалин, — если за вами стоит такая сила, как Андропов с его влиянием на Генерального секретаря, то у вас, может быть, и есть шанс добиться успеха на этом поприще, иначе… — и он выразительно развел руками.
На прощанье Фалин посулил мне поддержку в «благом начинании», по сути же мы заключили негласный пакт о взаимопомощи, который оказался достаточно плодотворным до самого мая 1971 года, когда он отправился послом в Бонн. Обратно в МИД вернуться ему уже не пришлось.
Судя по всему, я был не единственным, кому он высказывал критические замечания в адрес своего министра. Общеизвестно, что излюбленной забавой мидовских чиновников во всем мире является плетение интриг. Советские дипломаты не готовы были уступать пальмы первенства и в этой области.
Громыко довольно скоро был поставлен в известность о критике в свой адрес, которую позволяет себе его любимец, и реакция не замедлила последовать. Министр максимально удалил от себя Фалина, а расстояние от любви до ненависти измерялось здесь буквально сантиметрами.
События, между тем, набирали динамику. Андропов удачно использовал установление конфиденциального канала, чтобы привить в ту пору всесильному Брежневу вкус к европейской политике и развернуть его в сторону Германии. Здесь-то и произошло то, что можно было предвидеть, но трудно предотвратить.
Нет повести печальнее на свете
В конце января 1970 года мне позвонили из секретариата Андропова и попросили зайти к шефу. Преодолев несколько путаных коридоров, связывавших старое здание с новым, я вошел в приемную и направился прямо к двери кабинета. Секретарь за пультом остановил меня, сказав, что шефа еще нет и придется подождать: тот позвонил из машины и попросил вызвать меня, обещая быть с минуты на минуту.
Я уселся в приемной у экрана телевизора и стал досматривать финал матча. Окончательный счет, однако, остался мне неизвестным до сих пор: минут через пять позвонил дежурный снизу и предупредил, что Андропов поднимается к себе.
Несколько праздно толпившихся в приемной людей куда-то тут же исчезли, дежурный выключил телевизор и занял положенное место у пульта. Дверь отворилась и вошел Андропов. Одет он был в привычное серое пальто с каракулевым воротником, а меховую шапку нес, зажатой в кулак.
По выражению его лица и тону, которым он бросил, проходя, «Зайдите!», я понял, что произошла неприятность чрезвычайного порядка. Дежурный несколько задержал меня у двери, чтобы дать шефу время привести себя в порядок.
Войдя в кабинет, я застал его стоящим у кресла, голова опущена.
— Только что произошел крайне неприятный разговор, — начал он на октаву ниже обычного. — Громыко в присутствии всех членов Политбюро заявил, что ему мешают проводить согласованный с руководством страны внешнеполитический курс и обратился к Брежневу с просьбой убрать с пути всех людей Андропова, не способных понять, что «ключи от Германии лежат в Вашингтоне».
Последовавшая пауза не только ясно дала мне понять, до какой степени он взволнован, но и позволила ему несколько взять себя в руки.
— Что же вы стоите, садитесь!
Из последовавшего затем рассказа стало ясно, что, начав открытую кампанию против Андропова, Громыко переоценил свое влияние на Генерального секретаря. Брежнев не поддержал амбиций министра иностранных дел, и тот понял, что допустил неожиданный и непростительный просчет.
Мне неясно и до сих пор, почему не сумел просчитать опытный Громыко, что изощренный в аппаратных интригах Брежнев и его, и Андропова держит на поводке одинаковой длины. И в этом случае, он, как обычно, занял апробированную позицию «над схваткой».
— Ты напрасно кипятишься, Андрей Андреич, — по-отечески начал Брежнев. — Сейчас не то время, чтобы делить сферы влияния. Нам необходимо не противоборство, а сотрудничество. Поэтому сейчас для всех было лучше, если бы вы с Андроповым обсудили все накопившиеся проблемы между собой и нашли, наконец, где все-таки лежат ключи от Германии.
На следующий день я сидел в том же кабинете, на том же стуле с ощущением, что не покидал его со вчерашнего дня.
Андропов голосом, чуть поспокойнее, чем вчера, но все еще далеким от привычного, разъяснял мне то, что было не очень ясно ему самому.
Он говорил, что установление отношений с Брандтом — лишь полдела. Настоящая же работа впереди, ибо наладить отношения с канцлером проще, чем с Громыко. Теперь на меня возлагалась задача нанести визит министру иностранных дел и объяснить идею установления канала, а главное, убедить Громыко, что речь идет не об установлении «подхлестывающего контроля» за его деятельностью, а о благе для государства. Я должен был превратить Громыко из противника в союзника.
По мере возможности, почву для этого постарался подготовить сам Андропов. Упрятав самолюбие в самый отдаленный угол своей совести, он позвонил Громыко, и они условились, что я буду принят всесильным министром на другой день после обеда.
Что скажут вдовы
В назначенный час я прибыл к Громыко. Властелин приемной, Василий Макаров, регулировавший поток людей, входящих и выходящих сквозь двери министерского кабинета, располагался за небольшим столиком. На меня он взглянул сквозь толстые стекла очков привычно-внимательно, силясь определить мою «весовую категорию» с тем, чтобы с самого начала правильно построить отношения.
Как и большинство личных секретарей всемогущих министров, он давно отождествил себя с тем, кому служил, а потому крайне бесцеремонно держался со всеми, кто был ниже, включая при этом и заместителей министра.
Перед лицом же самого министра он неизменно демонстрировал непререкаемую исполнительность, граничащую со страхом, которого на деле вовсе не испытывал. Неоспоримым достоинством Василия Макарова был его высокий профессионализм.
Моя персона, очевидно, не произвела на Макарова сколь-нибудь серьезного впечатления, поэтому, пока я дожидался высокого приема, он, беседуя с заместителем министра Капицей, сидел спиной ко мне и к часам, стоявшим в углу.
