Письмо это слишком длинное, чтобы полностью приводить его здесь, хотя особенно пророческую часть оставим для заключительной главы. «Ах, какой сегодня необыкновенный вечер, – заключает Сент-Экзюпери, – какая непривычная атмосфера! Из моего окна я могу различить, как свет окон освещает безликие здания. Я слышу, как из приемников раздаются мотивчики на бессмысленные стишки и несутся над этой беспомощной толпой, прибывшей из-за моря, которой совсем неведома ностальгия…
Если я погибну в бою, мне не о чем переживать. Но каждый раз я переполняюсь гневом в этих летящих торпедах, больше не имеющих никакого отношения к полету и превращающих пилота, зажатого среди дисков и кнопок, в своего рода главного бухгалтера… И если я выживу на этой «необходимой, но неблагодарной работе», у меня останется только один вопрос, который меня беспокоит: что я скажу, глядя в глаза людям?»
Глава 23
Алжир. Гадючник
После стоившей больших мучений переоценки ценностей Сент-Экзюпери, наконец, решил не возвращаться в Соединенные Штаты. Он не мог заставить себя отказаться от всех надежд, которые он лелеял в течение трех долгих лет и много больше. Не переваривая Алжир с его атмосферой интриг времен Ренессанса, он предпочитал остаться на Средиземноморском театре боевых действий, а не отделять себя от войны океаном. Ежедневная жизнь, несмотря на чудесный поток союзнических поставок и процветающего черного рынка, оставалась спартанской, так как приросший пуповиной к Франции Алжир был неспособен обеспечить даже самыми простыми товарами. Швейные иглы, например, оказывались в таком дефиците, что домохозяйкам часто, постучав в дверь своих соседей, приходилось унижаться и просить одолжить им иголку на полдня или на утро. Город, как его описала Диана Купер в своих бодрых «Трубных звуках на крутизне», «был полностью лишен любой возможности купить вещи: ни тарелки, ни молотка с гвоздями, ни листа бумаги. Стаканами служили пивные бутылки с отбитыми горлышками, с неровными, обрезающими губы краями. Прикрытые ставнями витрины магазинов, немногие из которых открывались в 11 утра, зияли пустотой, лишенные своих привычных товаров. Я пыталась в первые дни (после приезда с мужем Дафом Купером) купить предметы первой необходимости: мыло, электрические лампы, свечи, подушки, туалетную бумагу, спички. Никакой надежды. Это крайне обескураживало». Топливо, конечно, отсутствовало, и позже, когда осень превратилась в зиму, жене британского посла приходилось ложиться спать в меховой шубе.
К подобным лишениям военного времени Сент-Экзюпери был достаточно подготовлен: в конце концов, они оказывались реальнее иллюзорного богатства, с которым он столкнулся в Лисабоне и Нью-Йорке. В Алжире, с его затемненными окнами и улицами, наполненными солдатами полдюжины национальностей, человек, по крайней мере, чувствовал, что шла война. Тяжелее было сносить духовные страдания. Андре Моруа, когда его судно пришвартовалось в алжирском порту несколькими неделями позже, нашел своего друга Антуана донельзя удрученным мелкими политическими интригами, недавней смертью Ошеде и своим собственным увольнением из эскадрильи. Американцы, казалось теперь, ополчились против него, а поскольку Жиро день ото дня терял власть под натиском безжалостно прокладывавшего путь к власти Де Голля, уменьшалась и надежда на эффективную поддержку верхних эшелонов французского бюрократического аппарата.
Тем временем следовало хоть что-нибудь предпринять, чтобы не сойти с ума от расстройства и отчаяния. К счастью, Антуан написал Консуэле, которой удалось перехватить Леона Ванселиуса, только что получившего капитанские погоны после завершения курса переподготовки по классу полевой артиллерии в форте Беннинг. И 7 сентября Сент-Экс пришел в восторг, когда увидел, как его друг поднимается в квартиру доктора Пелисье с красивыми, из свиной кожи, чемоданами – подарком Консуэлы. Внутри лежали несколько писем от нее, экземпляр «Жизнь и все живое» Мориса Блонделя, который он просил прислать, и четыре черные связанные папки, куда он запаковал 700 страниц, отпечатанных его нью-йоркским секретарем по диктофонной записи.
В Касабланке доктор Анри Конт как-то сказал ему: «Пожалуйста, пусть в следующий ваш приезд сюда мой дом станет вашим». Сент-Экзюпери теперь воспользовался приглашением. Ему было необходимо вырваться из политического гадючника Алжира. Очаровательная вилла доктора в холмистом пригороде Анфы (там оказалось намного удобнее, чем в тесной квартире Пелисье в самом центре Алжира) послужила оазисом в пустыне.
Сент-Экс чувствовал себя там так уютно, что, в конце концов, остался на целый месяц. Как обычно, он поздно ложился спать, продолжая трудиться над «Цитаделью» в первые часы суток и ранним полднем. После утомительного рабочего дня в клинике Конт частенько возвращался домой сильно уставшим и невольно засыпал над страницами текста, которые его беспокойный гость вручал ему за ужином, и на следующий день смущенно признавался, что был утомлен и не смог прочитать больше нескольких строк. Однако они часто вместе обсуждали книгу, и Конт очень четко запомнил, как Сент-Экзюпери объяснял ему, с кого срисован портрет берберского правителя, центральной фигуры повествования. Когда-то они вместе посетили пристанище, расположенное неподалеку от огражденной скалами возвышенности Булауани (в 60 милях к югу от Касабланки).
Находчивый, как всегда, Сент-Экс развлекал хозяина и его гостей ловкостью рук. Иногда потеха принимала форму забавы с бросками перочинного ножа, при этом он безошибочно втыкал нож лезвием в деревянную дверь. Или устраивал шоу с виртуозной игрой на фортепьяно, вопрошая присутствующих (а им полагалось не смотреть в этот момент за его действиями), смогли ли они угадать мелодию в его слегка нетвердых аккордах. «Это же Дебюсси!» – обрадованно восклицали гости, и тут Антуан раскрывал свой секрет: странная двенадцатитоновая соразмерность рождалась апельсинами и грейпфрутом, катившимися по клавишам, пока сам фокусник работал педалями. Что касается его карточных трюков, то они вызывали ощущение чего-то сверхъестественного, и однажды вечером, когда доктор Конт принимал у себя хирургов из американского медсанбата, полковник медицинской службы вскочил из-за стола и, покидая дом, гневно бросил хозяину: «Я покидаю это жуткое место! Здесь творится какая-то чертовщина!»
В другой раз тех же самых хирургов пригласили на изысканный танцевальный вечер вместе с несколькими французскими офицерами полка африканской пехоты. Вечер был в полном разгаре, когда два иностранных легионера вошли через ворота сада. Им тоже хотелось повеселиться. Разгневанный французский полковник попытался выставить вон непрошеных гостей, но Сент-Экс вмешался, накачав их продовольствием, спиртными напитками и беседой, и, наконец, сделал им подарок – свою зажигалку.
Однажды он признался Конту, когда тот стал восхищаться его красивыми, из свиной кожи, чемоданом и несессером: «Это Консуэла прислала их мне. Она изматывает меня моими же собственными деньгами, но я ей все всегда прощаю». С подобным благодушием он никогда не упускал случая возразить скептикам, горячо убеждавшим его, будто вступление Америки в войну – это «иллюзия», поскольку для «Америки в этом нет никакого интереса», и даже называвшим совместное командование «крестоносцами» XX столетия. В знак своей искренней благодарности он отдал Конту свой собственный экземпляр «Военного летчика», уникальное издание, отпечатанное на редкой бумаге.
