Взлет из вади сам по себе не был подвигом: Сент-Экзюпери предстояло подпрыгнуть на своем «бреге» три раза над бревнами и канавами, а затем пролететь между двумя отвесными скалами. Полет назад оказался ненужным, когда выяснилось, что эр-Гибат согласился снизить свои астрономические требования. Все получилось как всегда: марокканский вождь перепутал почтовый из Касабланки с «бреге» Сент-Экзюпери и в результате выпалил свои сигнальные ракеты преждевременно и не мог подать сигнал «все чисто». Но эпизод типичен для Сент-Экзюпери. Не желая нанимать кого-либо, он заплатил марокканцам из своего собственного кармана за верблюдов. Только впоследствии Тулуза узнала о проведенной операции сражения и о тяжелом положении летчиков, об операции, на которую авиалиния, подобная испанской, была бы должна наложить вето, если бы ее мнение запросили заранее.
* * *
Сент-Экзюпери надеялся получить отпуск домой в августе. Но только в сентябре Рейн и Серр измученные скелеты, были наконец переданы испанским властям в Сиснерос. Четырьмя неделями позже возник новый кризис: испанский самолет был сбит марокканским орудийным огнем в 180 километрах к юго-западу от Джуби. Полковник де ла Пенья попросил Сент-Экса слетать с испанским офицером-наблюдателем и боевым самолетом, пилотируемым пилотом-сержантом из эскадрильи сахариана. Около мыса Боядор они обнаружили обломки сбитого самолета и раненого пилота-лейтенанта, который был чудесным образом спасен усилиями дружественного марокканского отряда после захвата в плен малочисленной бандой мародеров эр-Гибата. Вынужденные отступить, побросав свою добычу, они бежали, рассерженные, в поисках подкрепления, но могли в любой момент вернуться назад через дюны с диким желанием попалить из ружей. Испанский сержант-пилот после приземления обнаружил, что двигатель его самолета безнадежно заглох, и Сент-Экзюпери должен был улететь назад с раненым лейтенантом. Через полчаса после приземления в Джуби он снова вылетел на своем впопыхах проверенном и заправленном горючим «бреге», на сей раз – с испанским механиком. В Боядоре ушло два часа напряженной работы на то, чтобы заставить заработать двигатель самолета испанского пилота-сержанта, но они получили возможность улететь. Испанские военно-воздушные силы с благодарностью предложили возместить понесенные расходы: предложение Сент-Экзюпери, как полагалось, отклонил на том основании, – дворянство обязывает! – что спасение двух пилотов, самолета и наблюдателя-офицера было более чем достаточное оправдание истраченной тысяче литров топлива.
В целом это была изнуряющая осень для начальника авиабазы в Кап-Джуби. «Никогда не садился я так часто в пустыне Сахара, не слышал столь большого количества летящих пуль, – написал Антуан матери. – И все же иногда я мечтаю существовать там, где есть скатерть, фрукты, прогулки под липами, возможно, жена, где человек дружелюбно приветствует людей вместо стрельбы, где не теряешь свой путь на скорости 200 километров в час в тумане, где человек прогуливается по белому гравию, а не по бесконечному песку». Он не сообщил матери, дабы ее не расстраивать, что у него начались проблемы со зрением. Однажды во время полета над пустыней он потерял очки, и яркий блеск полуденного песка почти ослепил его, прежде чем он смог приземлиться на базу.
В самом начале ноября пришло известие от Дора из Тулузы: Сент-Экс переводится в Южную Америку. Но в который раз его отъезд был отложен из-за непредвиденных обстоятельств. Видаль, назначенный на его место начальника авиабазы в Джуби, вылетел из Агадира в тумане и пропал вместе со своим переводчиком и заработной платой за июль для служащих авиабаз в Джуби и Сиснеросе. Пилот в слепом полете ориентировался по прибрежным скалам (все, что он мог видеть в тумане), успешно преодолел русло реки и врезался в крутой берег. Он и переводчик были возвращены французам марокканцами, нашедшими их, но во время транспортировки большая часть заработной платы исчезла.
Еще через три недели, наконец, Сент-Экзюпери смог вылететь домой, упаковав в свой чемодан более 150 исписанных листов, которые при свете керосиновой лампы он нацарапал по ночам металлическим пером, окуная его то и дело в чернильницу. «Я мечтаю открыть эту зону беглых и непокорных для перелетов, – написал он Шарлю Саллю из Сиснероса, одновременно слушая разносящиеся эхом крики часовых, которыми была наполнена ночь. – Я чувствую, что могу установить хорошие отношения с этими ребятами, не доводя дело до своей смерти. Стоило бы рискнуть, так как риск оправдан. Не из-за славы, которую он мог бы принести, а из-за себя самого. Поскольку не могу представить себе, чтобы диалог двух людей не принес пользы, и поскольку только это и интересовало меня всю мою жизнь… Я чувствую, что можно посадить на борт самолета еще одного пассажира, как это уже произошло с другими. А если кто-то не способен понять людей другой расы, то это значит, что он пользуется только ему ведомым словарем и категориями морали. Более чем унизительно так поступать».
Подобным отношением к окружающим он добился уважения скупых на проявление дружеских чувств марокканцев, в конце концов усвоивших, что перевозящие почту «бреге» – посланцы мира, а не груженные бомбами боевые самолеты, за которых они их вначале принимали. С испанцами отношения складывались хуже, как отмечал Антуан в докладе о положении в Рио-де-Оро, который он представил Латекоэру по возвращении во Францию. Но даже если ему не удалось смягчить позицию полковника де ла Пеньи, наложившего запрет на ночное освещение полосы и цветную разметку после неудачи Рейна и Серра, он снизил потери и заслужил личное расположение испанского губернатора и пилотов.
Для него лично эти тринадцать месяцев стали источником незабываемого опыта. Он летал рядом со звездами в безумной дикой ночи, видел стелющиеся тени верблюдов, подсвеченные солнцем дюны, чувствовал бледный трепет лунной дорожки на песке. Он научился и любить, и бояться Сахары, и она зародила в нем плохое предчувствие. «Моя великая меланхолия, – писал он Шарлю Саллю в ответ на письмо с известием о предстоящей свадьбе друга, – моя великая меланхолия происходит от иного взгляда на жизнь, отчасти похожего на взгляд «джентльмена удачи», аскета, нищего, искателя приключений. Я больше не уверен, что могу быть счастлив. Усилия, направленные на то, чтобы стать счастливым, расхолаживают меня. Затягивает бездействие! Никогда более месяца не могу наслаждаться запахом жизни… Я вкусил от запретного плода».
С болью в сердце, одинокий, но не знающий нищеты, сопровождавшей частенько его по жизни ранее, и отчасти опаленный светом выжженной солнцем пустыни, он познал рай на земле и теперь, прилетев домой, поворачивался спиной к радостям Эдема.
Глава 8
«Южный почтовый»
С того дня, когда первое литературное произведение Сент-Экзюпери увидело свет в «Навир д'аржан», прошло три года. Много воды утекло с тех пор. Рю де л'Одеон, вместе с двумя активно посещаемыми книжными лавками, все еще оставалась литературным центром, но интерес к журналам и публикациям постепенно угасал, хотя почти весь 1928 год Адриенна Монье посвятила помощи Огюсту Морелю и Валери Ларбо (при содействии Стюарта Гильберта и Леона-Поля Фарга) готовить французский перевод «Улисса». В ноябрьском 1927 года выпуске «Грапуйо» Андре Рувейр, автор столь же необузданный, какой и карикатурист, открыл бешеную травлю на Поля Валери – «этого поэта герцогинь», – только что избранного во Французскую академию, в традиционном зеленом бархатном костюме, таком изысканном, специально скроенном для него мадам Жанной Ланвин, словно для «стареющего альфонса». В салонах негодовали, в гостиных запахло порохом, и это немного затуманило блеск звезд той галактики эссеистов и поэтов – Клоделя, Валери, Леон-Поля Фарга и Сент-Джона Перса, помогавших в свое время создавать «Коммерс» княгине Каетани, возможно, самого передового европейского литературного журнала, выходящего ежеквартально и уже способствовавшего возвышению «Нувель ревю франсез».
