Двумя минутами позже, на траве, я был молод, как если бы меня отправили на некоторую звезду, где жизнь начинается заново. В новом климате. На этой земле, под этим небом я походил на молодое дерево. Я потянул мои напряженные от полета мускулы с изумительным страстным желанием. Без усилий преодолел последствия полета и засмеялся, когда соединился со своей тенью при приземлении».
Это не было сказочной страной Джойса, ни дикими поэтическими джунглями, которые жаждали исследовать Андре Бретон и Тристан Цара во имя не скованной ничем «метафизической свободы» человеческого воображения. Сент-Экзюпери мало привлекала космическая анархия сюрреалистов, но он был очарован их экспериментами с языком. Покидая земное, человек входил в новую вселенную опыта какими-то путями, столь же странными, как четвертое измерение Эйнштейна или преднамеренно калейдоскопические загадки Пикассо. Проблема состояла в одном – в описании объективной реальности ярко субъективным способом: способом, не затронутым обычным языком науки, и образами, отточенными корректирующей мудростью, приобретенной в школе. Для этого нового измерения, иной структуры видения, он чувствовал, был необходим другой набор поэтических образов и символов. Можно возразить, что многие из них не столь новы, как наивно предположил Антуан. Но лирическое напряжение было настолько сильно, что продолжало преодолевать пределы установленных автором границ и убегать вместе с ним. В этом он уступал внешним влияниям настолько же, насколько своим личным наклонностям. Если восторженное описание Женевьевы и ее «очарованного царства» – лирическая попытка вызвать исчезающие радости его юности, это в меньшей степени влияние Пруста (кто был больше аналитиком), нежели витиеватого стиля, который Жан Жироду развил в романах, подобных «Симеону патетическому» и «Школе равнодушных», которые произвели впечатление на юного Антуана своим метафорическим изобилием.
Морских образов в «Южном почтовом» множество, как мог бы отметить Жалу, вместо разговора о «феях и розах», о которых упоминается весьма скудно. И нет оснований говорить о некоторой проходящей поэтической прихоти. Видимая сквозь тысячи футов воздуха, словно через прозрачное вещество или кристалл (образ, который автор действительно использует), Земля, может показаться, лежит на дне атмосферного океана, с деревьями, камнями и травами, подобно искусственному каменистому ложу аквариума. Там, как для моряка на поверхности волн, все штормит и напряжено, но в глубинах все превращается – или кажется? – в истинную неподвижность. Именно этот артистический экран образов в описании Женевьевы Сент-Экзюпери накладывал на свою неудавшуюся страсть к Луизе Вильморин. Он стремился вытянуть ее из ее очарованного королевства – волшебного сада Верьеров, старого городского дома на рю де ла Шез, где так же, как Бернис с Женевьевой, он потерпел неудачу.
У Антуана не хватало денег, необходимых для поддержания «внешнего волнения», которое для многих, у кого их хватает, и есть эликсир жизни. Ему приходилось возвращаться к обветшалому состоянию мечтаний. Из глубин его творческого подсознания возникло далекое воспоминание о патетической Русалочке Ганса Христиана Андерсена – той золотоволосой нимфе, вынужденной ради соединения со своим темноволосым Принцем потерять язык и переносить жестокую боль на каждом шагу, когда она шла по твердой земле. «О моя любовь!» – вздыхает Женевьева, обращаясь к Бернису. Она цепляется за него с отброшенной назад головой и спутанными волосами, словно пытается оторваться от притяжения вод. Разве мог быть намек более прозрачен?
В своей первоначальной форме эта короткая история называлась «Бегство Жака Берниса». Бернис убегал не только от Женевьевы, но и от зачарованного королевства его юности, которое он безнадежно перерос и которое, как по заклинанию ведьмы, съежилось до крошечных размеров. И он, ставший жертвой дилеммы героев Пруста, уже не мог ни заново войти в свое королевство, ни совершенно забыть о нем. Там, в тех невозмутимых глубинах, покоилось оно, неприступное, как затопленный лес, как манящий, но недоступный храм, покоящийся на дне морском. «И мы возвратимся к дому, переполненному тайнами, как те ныряльщики за жемчугом в Индии».
Ибо для Сент-Экзюпери впечатление о жемчуге оставалось незабываемым, и много позже он написал: «В конце концов, наши воспоминания – это все, что ушло от нас». Со строго литературной точки зрения «Южный почтовый» заслужил оценку Жалу. Этот первый роман оказался неудачным забытым шедевром. Но как автобиография, он мерцает из глубины затонувшими сокровищами.
Глава 9
Ветры Патагонии
В апреле 1929 года его первая книга только что ушла в печать, а Сент-Экзюпери бросил «до свидания» Парижу и сел на поезд до Бреста. Шесть лет непрерывных экспериментов в ангарах Тулузы наконец принесли успех. Новое поколение монопланов Латекоэра обещало сделать ночные полеты менее похожими на самоубийство. Анри Гийоме, подобно Жану Мермозу, был отозван с линии Дакар – Касабланка, чтобы пройти подготовку к ночным полетам, но для Дидье Дора это был только первый шаг. Преданный давней мечте Пьера Латекоэра, он ожидал дня, когда они смогут охватить воздушным сообщением Южную Атлантику. Гидропланы в то время казались единственным доступным решением для прокладки центральной линии длиною 2 тысячи миль (между Сен-Луи в Сенегале и Наталем в Бразилии) с двигателями, доступными на тот момент, которые не обязательно зачехлять раньше двадцати часов работы. Каждый понимал, что часть полета над океаном должна проходить в ночное время. Практически единственный среди летчиков, в основном из народа, Сент-Экзюпери получил образование по высшей математике, чего, по мнению Дора, было достаточно, чтобы гарантировать успешное им освоение курса управления гидропланом и навигации по звездам в Колледже военно-морской авиации в Бресте.
Высшие курсы воздушного ориентирования, как они официально именовались, размещались в нескольких барачных классных комнатах внутри средневековых валов старой цитадели Бретони. Чтобы туда добраться, следовало подняться по улицам Старого города, и курсы оказывались перед вами, рядом с летним кафе на тротуаре под названием «Континенталь», где Сент-Экзюпери и его товарищи-студенты провели свою первую неофициальную встречу. Здесь собралось одиннадцать летчиков, из которых только двое, включая Сент-Экса, были гражданскими, остальные – армейские лейтенанты, окончившие Политехническую школу или военную академию Сен-Сир. Их инструктор, Лионель Шассен, лейтенант военно-морского флота, едва ли старше их, решил сломать лед в отношениях, организовав дружескую встречу за парой столов с расписанными под мрамор столешницами. Последним появился, что весьма типично для него, Сент-Экзюпери, который, поселившись в меблированных комнатах около поросшей деревьями аллеи Кур-Дажо, сумел забыть дорогу среди извилистых улиц старого Бреста.
По воспоминаниям Шассена, этот «неповоротливый, с вечно непослушными волосами человек» показался ему столь же неловким, как и массивным, с «носом как у Микки-Мауса, слегка выпирающими черными глазами и глянцевым лбом». Но он не потратил много времени, чтобы стать своим в коллективе. Шассен взял с собой другого лейтенанта военно-морского флота по фамилии Креале, чьей задачей было обучить студентов практическим навыкам полетов в дополнение к их теоретическим знаниям. «Первый круг спиртных напитков был за мой счет, что естественно, – вспоминал Шассен годы спустя. – Затем капитан Бизуар, самый старший из студентов, поставил ответную, предложив еще посидеть, что было также нормально. Потом Креале объявил, что он имеет право и просто обязан «обмыть тротуар» со своими «братьями по оружию», после чего Сент-Экзюпери, от имени присутствующих гражданских лиц, попросил позволения поставить несколько бутылок в свою очередь. С этого момента все пошло вразнос, каждый чувствовал себя обязанным предложить еще тринадцать «Ноилли-Кассис»… Мне кажется, что день закончился так: мы закусывали выпитое, распевали вакхические песни, и все это, видимо, оставило у моих слушателей любопытное впечатление об их будущем преподавателе».
