Желаем ли мы брать на себя подобную ответственность? Я, как и все американские реалисты, знаю, что мы не желаем этого. Наше правительство технически неспособно проводить на долговременной основе определенную политику в этих слишком отдаленных регионах. Наши действия в сфере иностранных дел обычно являются конвульсивными реакциями политиков на нашу внутреннюю политическую жизнь. Те из американцев, которые помнят, как наши предки некогда осваивали нашу страну, могут задаться вопросом, нельзя ли в здешних краях изменить климат, сделать его более благоприятным для земледелия и экономического развития. Но это лишь мечты, не имеющие отношения к реальности. Не мешает вспомнить проблемы с сохранением земли в нашей собственной стране и необходимость завершения многих социальных улучшений, чтобы оставить надежды на возможности, связанные с Ближним Востоком, и обратиться к проблемам, которые надо решать у себя на родине».
28 июня я добрался до Тегерана, чтобы завершить свое путешествие в Россию. Вот запись, касающаяся этого путешествия:
«1 июля 1944 года
Мы прибыли в русский аэропорт в 5 часов утра. Еще час мы ждали, пока нас встретит сопровождающий. Сначала на летное поле забежала лошадь в седле, но без седока. Когда служащим аэропорта удалось ее поймать, русский лейтенант, которого мы ждали, еще не появился. Наконец за ним послали машину, он прибыл в аэропорт и смущенно принес извинения за свою оплошность. Сначала мы долетели до Баку, а оттуда уже прямо в Сталинград.
В Сталинграде оказалось разрушенным все, кроме здания аэровокзала, отстроенного заново. Вокруг аэродрома повсюду видны были обломки уничтоженных самолетов и танков. Мы пообедали в столовой, где был всего один стакан и не хватало стульев. Но все окружающие, настроенные доброжелательно, готовы были помочь. К русским начинаешь относиться с симпатией, когда забываешь о пропаганде их правительства».
Глава 8
МОСКВА И ПОЛЬША
Первые недели, проведенные в Москве, были для меня странным временем. Во многих отношениях у меня возникло впечатление, будто я пришел из потустороннего мира. Я словно свидетельствовал жизнь на земле, но не решался напоминать остальным о своей былой жизни и прежних воспоминаниях. Ни в нашем посольстве, ни во всем дипломатическом корпусе не осталось ни души из тех людей, которые работали здесь во время моей первой службы в Москве. В свои сорок лет я уже был здесь старшим членом дипломатического корпуса. Мои коллеги представляли новое поколение людей с новыми интересами; особенно это касалось самого нашего посольства. Воспоминания же о первых годах существования посольства стерлись в связи с войной, со многими кадровыми переменами, а также – в связи со свежими воспоминаниями о недавнем переселении в Куйбышев, где нашли убежище иностранные миссии, когда немцы подошли к Москве.
Первые четыре недели мой предшественник еще продолжал выполнять свои обязанности, и мистер Гарриман любезно разрешил мне поселиться в резиденции посла. Тогда, в условиях военного времени, помимо свиты посла, там размещалось также большое количество младшего военного и гражданского персонала, а роль хозяйки здания любезно взяла на себя дочь посла Кэтлин.
За пределами нашего дипломатического оазиса начиналась огромная и во многом загадочная страна Россия, интересная для меня как ни для кого другого в мире. Я сам не мог участвовать в жизни этой страны. Несмотря на военный союз США и СССР, как я понял, американские дипломаты по-прежнему жили в изоляции.
С точки зрения тайной полиции мы, хотя и считались союзниками, оставались все же врагами, которых не следовало подпускать к советским гражданам, наверное, для того, чтобы мы не попытались выведать какие-то секреты советской службы безопасности, продолжавшей хранить их даже от нас, представителей союзной державы.
Но все это не мешало мне бродить по городу, гулять в парках, ходить в театры, а иногда выезжать на отдых за город. Там я был среди простых людей и старался утолить свою жажду новых впечатлений. Я пытался общаться с окружающими на равных, но при этом мне не следовало рассказывать людям, кто я такой, потому что это бы их смутило или испугало. Однако, соблюдая инкогнито, я мог вступать в контакты с окружающими: ведь они не знали, кто я, а потому их и нельзя было бы осудить за общение со мной. Для советских властей, особенно в сталинское время, мое естественное любопытство иностранца в отношении русской жизни расценивалось, я не сомневаюсь в этом, как замысловатая форма шпионажа. Я привожу краткий рассказ об одной воскресной загородной поездке, которую я совершил вскоре после приезда в Москву, чтобы дать читателю представление об атмосфере московской жизни военного времени.
«9 июля 1944 года
В то июльское утро погода в Москве была прекрасная. Я встал пораньше, желая осмотреть две церкви в Московской области, говорят, построенные еще во времена Ивана Грозного.
Выйдя из метро, я смешался с толпой людей, направлявшихся на Брянский вокзал.
[25] Многие несли примитивные мотыги и другие странные инструменты. У пригородных касс выросли очереди и началась сутолока. На платформе стоял пригородный поезд. Хотя локомотива еще не было, все места в вагонах уже заняли. Впрочем, не было уже свободных мест и в проходах, и в тамбурах. Люди стояли даже на ступеньках, и новоприбывшие вроде меня метались по перрону, надеясь найти хоть одно место, где можно было бы стоять. Наконец я нашел ступеньку, где, как мне казалось, мог поместиться только один человек. Однако вслед за мной на эту ступеньку вскочила девушка и, ухватившись руками за перила, закричала, обращаясь к какой-то подружке на перроне: „Соня! Я нашла место!“
Вскоре локомотив загудел и поезд тронулся. Вдоль дороги повсюду тянулись огороды, где в основном выращивали картофель. На полях работали женщины, обрабатывая землю большими мотыгами. В одном месте я увидел окопы и противотанковые „ежи“. Вероятно, здесь русские защищали железную дорогу в 1941 году от наступавших немцев. Среди полей тут и там возвышались одинокие деревья, а на горизонте темнела громада сосновых лесов. Пассажиры в тамбуре разговаривали на разные темы. Кто-то прочел в утренней газете известие о новом постановлении по вопросам семьи, и женщины оживленно обсуждали идею поощрения многодетных семей. Какая-то крестьянская девушка рассказывала о страданиях ее односельчан во время немецкой оккупации и о гибели ее мужа и всех родных. Я старался устроиться поудобнее, чтобы лучше слышать разговоры, но при этом случайно толкнул пожилую женщину надо мной. Она повернулась ко мне и закричала: „Что это такое, товарищ? Что за грубость! Вы толкаете меня уже десятый раз! А с виду вроде культурный человек“. На это я не нашелся что ответить и промолчал.
Наконец поезд прибыл на нужную мне станцию. Церковь, в которой шла воскресная служба и пел хор, была видна с вокзала, и я без труда нашел к ней дорогу. Церковное пение здесь, однако, не самое лучшее, но слаженное и приятное. Интересно, кто в этом пригородном районе с его разношерстным населением взял на себя труд учиться григорианскому песнопению.
