Внутри дома полупустая комната отдыха имела обычный для клубных комнат вид в вечернее время, в ресторане же было более оживленно. Там горело множество свечей, подчеркивая праздничную обстановку (конец недели). Немецкие оркестранты играли американские танцевальные мелодии, которые знали наизусть. Изможденные и усталые лица музыкантов со взглядами, обращенными вовнутрь, красноречиво говорили о том, что они вообще ничего не замечали. Казалось, что их занимала только музыка. Все остальное их не касалось.
Женщины в платьях с глубоким декольте вели себя соответствующим образом. Только за одним из столиков, где сидевшие отмечали, по всей видимости, чей-то день рождения, некий майор громким голосом, перекрывшим музыку и негромкие разговоры, произнес: «Посмотрите, что у них в меню. Рыба тунец. Опять этот тунец, черт бы его побрал. Мы им кормим свою собаку, которая видеть уже не может рыбу. Она на днях посмотрела на меня и сказала: „Премного благодарна за ваш тунец!“»
Поздним вечером я прогулялся по городу. На пустынных улицах царили тишина и темнота. А ведь это был когда-то самый фешенебельный городской район Далем. Частные виллы – те, что уцелели от бомбардировок, – стояли как призраки. Какая претенциозность, какие надежды и планы на личное счастье и благополучие остались за стенами этих зданий? Но каковы ни были эти надежды и планы, теперь они все разрушились. В виллах было темно, холодно и безмолвно. Если в них жили еще немцы, то располагались они там подобно варварам во дворцах Италии. Но как бы то ни было, архитектура домов отражала порушенные мечты, былые надежды и инициативу, вызывая только жалость и сострадание.
Возвратившись в клуб, я долго не мог заснуть. В окно я видел все происходившее внизу: небольшими группками гости выходили из здания и разъезжались на автомашинах. А вот и засидевшийся лейтенант нетвердыми шагами направился к своему джипу. Наконец музыканты тоже вышли, громко ворча и бранясь на припозднившуюся публику, затем, плотно рассевшись в стареньких, полуразвалившихся машинах, видимо им принадлежавших, отправились по домам. И только высокий голый тополь, переживший последние годы Веймарской республики, период нацистской власти и годы войны и бомбежек, видевший вступление в город русских армий, стоял одиноко, пережидая очередную ночь, пока не послышались звуки развалюх автомашин и первого поезда подземки, затормозившего, грохоча на станции метрополитена, находившейся всего в нескольких шагах, а небо не стало сереть, возвещая наступление промозглого мартовского берлинского воскресенья.
На следующий день один из моих друзей пригласил меня к себе домой на встречу с Эрнстом Ройтером, ставшим впоследствии бургомистром Западного Берлина. Друг заехал за мной, а потом мы забрали Эрнста, жившего неподалеку от Ванзее, и направились в Далем.
Ройтера я ранее никогда не встречал. В дневнике же записал:
«Это был мужчина высокого роста с волосами, гладко зачесанными назад, довольно мордастый, с синяками под глазами от усталости. Он только что возвратился из Бонна, где принимал участие в работе конституционной ассамблеи».
Усевшись около оконной ниши в гостиной, мы стали пить чай. Росшие за окном шотландские сосны, высокие и стройные, осыпанные тающим снегом, как бы председательствовали на нашей беседе.
«Берлин держится, – сказал он, – хотя сейчас самый тяжелый период года. Продукты питания сократились до минимума. Начался сезон повального заболевания гриппом. Моральное состояние людей будет, однако, удерживаться, пока мы, американцы, не проявим решимость остаться».
Жилищная проблема в Берлине не столь плачевна, как в западных зонах. Берлин потерял 40 процентов жилого фонда, но и 25 процентов населения.
Ройтер не видел особой необходимости вести переговоры с русскими о Берлине при условии, что мы отрегулируем рыночные проблемы. А для этого нам надо ввести западную марку в качестве единственной денежной единицы в западных секторах города и продемонстрировать возможность доставки по воздушному мосту не менее 8 тысяч тонн грузов ежедневно. Только в этом случае русские поверят, что у нас есть реальная альтернатива их требованиям и условиям, и станут относиться к нам серьезно.
Что же касается Западной Германии, то с молодежью все обстоит в порядке. Только на умы и сердца пожилых людей нацизм продолжал оказывать некоторое влияние. Молодежь же относится скептически и с подозрением к немецким политикам старого толка – лидерам партий в Западной Германии, – но и не порицает их. Политики же эти недальновидны и мало чему научились на опыте прошлого. К тому же они набалованы длительным периодом безответственности. Их можно опустить на землю, только лишь возложив на них ответственность, в противном случае они станут по-прежнему много дискутировать и заниматься пустым критиканством. Поэтому необходимо образовать в какой-то подходящей форме германское правительство и чем раньше, тем лучше.
Но мы не должны ни при каких обстоятельствах перевооружать немцев. Я заверил его, что у нас нет никаких намерений в этом отношении, но это его не убедило, так как среди наших военных в Германии велись разговоры на эту тему.
Стало темнеть, и Ройтер ушел. Его место заняли гости из дипломатической колонии, которых я знал по своей прежней деятельности. Разговор принял обычный характер о сплетнях и пересудах. Сразу забылись руины и разорение вокруг, 2,5 миллиона жителей, испытывавших нужду и лишения, громадные транспортные самолеты, проносившиеся, натужно ревя моторами, с интервалами в три минуты, несмотря на дождь и тьму. Удивляясь инерции и неизменности социальных привычек англосаксов, я задал сам себе риторический вопрос: сколько новых катастроф может произойти в мире, сколько городов может быть стерто с лица земли, скольких ужасных, жестоких и кровавых явлений мы окажемся свидетелями, если перестанем произносить тосты и обсуждать долгими вечерами стоимость антикварных вещей, недостатки слуг и достоинства косметики.
Проведя несколько дней в Берлине, я вылетел во Франкфурт-на-Майне, чтобы принять участие в заседаниях и встречах членов верховных комиссий и немецких официальных лиц. Спектакль, разыгравшийся на этих заседаниях – безграничная власть, с одной стороны, и полная приниженность – с другой, производил на меня отвратительное впечатление. Однако поскольку я был в числе официально приглашенных представителей союзников, то чувствовал определенную гордость за нас. К тому же заседания в целом носили серьезный, компетентный и деловой характер, а союзники старались не подчеркивать своей власти. Заседания проходили для немцев довольно просто, хотя они и вели себя порой слишком наивно.
Я воспользовался своим пребыванием во Франкфурте для продолжительных бесед со своим старым берлинским знакомым, ныне американским гражданином, человеком, обладавшим большим жизненным опытом и умением разбираться в сложнейших вопросах, которому поручили вести наблюдение за работой немецкой конституционной ассамблеи. Урожденный берлинец, он тем не менее предупреждал меня от придачи слишком большого значения плачевному состоянию Берлина, а также от принятия скоропалительного решения об объединении страны. Мысль об объединении двух существующих Германий, с их разным социальным уровнем и сложившимися обычаями и нравами, казалась ему сопряженной со многими опасностями.
