Второй спектакль прошёл не лучше первого. На третьем представлении в зале сидела лишь горстка слушателей. И Бетховен, не желая больше подвергать себя такому позору, снял оперу с репертуара. Нужно было честно признать: на сей раз он потерпел поражение.
Оскорбительные рецензии, появившиеся после премьеры, лишь усугубили ощущение разгрома. Это был настоящий крах.
«Вольнодумец», Берлин, 1806 год:
«Новая бетховенская опера „Фиделио, или Супружеская любовь“ не понравилась. Её дали лишь несколько раз, и после первого же представления зал был совершенно пуст. Музыка действительно не оправдала ожиданий любителей и знатоков. Мелодиям и характеристикам, при всей их изысканности, недостаёт того счастливого, удачного, непреодолимого выражения страсти, которая неудержимо охватывает при слушании произведений Моцарта и Керубини. Музыка не лишена нескольких красивых мест, но она очень далека от того, чтобы быть совершенным и даже просто удавшимся произведением».
«Газета для изысканного сословия», Лейпциг, 1806 год:
«Музыка, лишённая эффекта и полная повторений, не увеличила в моих глазах представления о таланте Бетховена, которое я получил от его кантаты. „Многие, в общем хорошие, композиторы садятся на мель именно в области оперы“, — заметил я шёпотом моему соседу, выражение лица которого как будто соответствовало высказанному мной суждению. Он был француз и причину искал в том, что драматическая композиция является высшей степенью искусства и требует эстетической культуры, редко присущей, насколько он слышал, немецким музыкантам. Я пожал плечами и промолчал».
Не для толпы
Всего через два дня после сокрушительного провала оперы Бетховена, 24 ноября 1805 года, в придворном Бургтеатре состоялось представление трагедии Генриха Йозефа фон Коллина «Кориолан». Присутствовал ли Бетховен на спектакле 24 ноября, неизвестно. Однако его могли пригласить в Бургтеатр либо трагик Йозеф Ланге, игравший в «Кориолане» заглавную роль, либо сам Коллин. Бетховен мог пойти туда из чувства артистической солидарности, ибо вряд ли в Бургтеатре на представлении серьёзной немецкой пьесы публики было больше, чем в Ан дер Вин на опере Бетховена. В свою очередь, Ланге и Коллин могли присутствовать на премьере «Леоноры» (Ланге был занят в Бургтеатре 20 ноября, но 21-го и 22-го он не играл). В мемуарах Ланге, опубликованных в Вене в 1808 году, имя Бетховена не упоминается. Однако они, безусловно, были знакомы. Ведь Ланге, как и Себастьян Майер, приходился шурином Моцарту. Он был женат на примадонне Алоизии Вебер, сестре Констанцы. Правда, этот брак давно уже распался, но родственной связью с Моцартом Ланге гордился. Кроме прочего, Ланге профессионально владел кистью (одна из его лучших работ — портрет Моцарта), сочинял стихи и песни, а пьесы Шекспира мог читать в оригинале. «Кориолан» Коллина не имел никакого отношения к одноимённой трагедии Шекспира, но являлся тем не менее весьма серьёзным произведением, которое должно было привлечь внимание Бетховена — и действительно привлекло, поскольку в начале 1807 года Бетховен написал увертюру к этой трагедии. Одной из загадок, связанных с «Кориоланом», было то, что к моменту появления бетховенской увертюры трагедия уже сошла со сцены и могла быть сыграна вместе с ней лишь один раз. Но, вероятно, знакомство композитора с Коллином и Ланге состоялось раньше — может быть, в тяжёлые ноябрьские дни 1805 года.
Вышколенные кельнеры Бургтеатра встречали каждого зрителя как желанного гостя, провожая до самого кресла и заискивающе улыбаясь, чтобы выудить чаевые. Бетховен, не церемонясь, отправился в директорскую ложу, чтобы по возможности хоть что-нибудь слышать.
О тише, тише! К таинству приступим.
Горит огонь священный в чистом месте, —
Да будут столь же чистыми слова.
Кориолан появился в небрежно накинутой тоге и в разорванной на груди тунике. Отвергнутый неблагодарным народом и осуждённый на изгнание из Рима.
Ланге выдержал паузу и, чеканя каждое слово, произнёс:
— Прошу, молчите. Я слезами сыт.
Ни жалобы, ни крики не помогут.
Мне надобен покой. Так успокойтесь!
— Кориолан!
— И никаких упрёков, мать. Ты слышишь?
В ложу к Бетховену тихо подсели Генрих Йозеф фон Коллин, драматург, и его брат Матиас, журналист. Он молча обменялся с ними рукопожатиями. То, что неслось со сцены, казалось невероятно созвучным его ощущениям.
Кто утверждает, будто я несчастен?
Неправда! Униженья моего
Они желают, слёзных просьб моих,
Земных поклонов… Нет и нет.
Я победил, и то — моя победа!
В антракте Генрих фон Коллин обратился к Бетховену:
— Я безмерно вам благодарен, что вы пришли. Дирекция полагала, что в военное время героический сюжет окажется кстати, но просчиталась. Боюсь, эту пьесу снимут с репертуара.
— Жаль. Она хороша, — искренне похвалил Бетховен, увлечённый игрой Ланге.
— Дорогой маэстро, позвольте мне подарить вам моё любимое детище, — с обаятельной застенчивостью сказал Коллин и вынул из кармана фрака аккуратную книжицу. — Я не смею надеяться, но… вдруг вам захочется положить эту пьесу на ноты?..
— Одну я уже положил. Господин фон Зонлейтнер, кажется, перестал со мной разговаривать.
— Видимо, он надеялся, что получится миленький зингшпиль. Но ваш гений предрасположен к трагедии. Разве не так?
Бетховен внимательно посмотрел на него. Коллин явно намекал ему, что хотел бы сотрудничать. Несмотря ни на что.
— «Мне надобен покой», — процитировал он недавно звучавшие со сцены слова Кориолана.
— Да, конечно, — смутился Коллин. — Я никогда не посмел бы навязываться. Просто к слову пришлось…
— Мы вернёмся к этому разговору, — обещал Бетховен. — И… давайте отныне дружить. Таких, как мы, слишком мало, чтобы каждый существовал наособицу. Иначе толпа нас просто сожрёт.
Коллин был явно польщён и обрадован. Они обнялись, словно бы заключая братский союз. Из зала на них с любопытством смотрели, подозревая, что этот прилюдный жест может иметь для искусства большие последствия.
Между тем, словно бы ощутив прилив какой-то энергии, актёры тоже вдруг заиграли с нарастающей страстью. Сцена Кориолана с матерью из четвёртого акта вызвала бурные аплодисменты.
Глаза влажны? Ты плачешь? Значит — любишь?
И сердце трепетно стучит? О мать моя!
Как мне вознаградить тебя за всё?!
— Ты можешь, сын! Спаси отчизну — Рим!
— Да, я спасу! Прощай, моя родная…
Бетховен тоже не смог удержаться от слёз. Но не потому, что печалился о трагической участи древнего римлянина, сперва пошедшего войной на отечество, а потом, под воздействием матери, выбравшего благородную смерть. Звуки моцартовского «Идоменея», фрагменты которого сопровождали трагедию, напомнили Бетховену о прошлой весне, когда он брал клавир этой оперы у Жозефины, а потом играл ей и сцену бури из первого акта, и нежную арию влюблённой царевны Илии, и квартет из третьего акта — «Пойду, один, несчастный, искать себе кончины»… Где теперь Жозефина, что с ней, что с детьми? Он не знал ничего, Жозефина ему не писала, Франц Брунсвик тоже молчал — или письма просто не доходили?.. В Австрии война, на дорогах творился немыслимый хаос, почта почти прекратила работу, вся корреспонденция перлюстрировалась… Но — такая боль и тоска…
