То же со стихами Мандельштама или Бродского – поверх сюжетного драйва, мы с ним, будучи оба-два словесными лакомками, упиваемся, кайфуем отдельными строчками и образами.
– «С наливными рюмочками глаз», – смакует Саша Мандельштамову строчку про насекомых из стихотворения «Ламарк».
Мы перебрасываемся с Грантом стиховыми цитатами, как мячиком. Иногда к нашей игре подключаются Лена Клепикова и our mutual friend Миша Фрейдлин, хотя вкусы у нас, конечно, разные. У Лены вкус строже, а потому отбор любимых стихов у наших общих кумиров – избранное избранного. Из «кирзятников» мой фаворит Борис Слуцкий, а у Миши Фрейдлина – Давид Самойлов, тогда как Грант к военному поколению поэтов отменно равнодушен, зато любит Дмитрия Кедрина, которого я знаю плохо, и Андрея Вознесенского, который нравится мне очень выборочно. Мы встречаемся с Грантом в регулярном режиме, а наши теле– и радиоразговоры мало чем отличаются от ресторанного или домашнего трепа. Последняя передача про Довлатова накануне выхода этой книги. Судя по отзывам зрителей и слушателей, интерес к нему не угас.
Договариваемся о встрече у японцев в «Бамбуке»:
– Увидимся, сушимся и сашимимся. – А когда я заказываю темпуру, добавляет: – O tempura! o mores!
Саша полагает, что в нем гармонично сочетается мания величия с комплексом неполноценности, и любит рассказывать истории и даже предыстории из своей жизни.
– Тебе следовало бы отмечать не день рождения, а день зачатия, – говорю я.
– Если бы знать, – вздыхает Саша.
– Чего проще! Отсчитай девять месяцев.
– Семь. Я из недоношенных.
Он был единственным ребенком на большую семью: адвокат-папа, которого прозвали «катафалк», был четырежды женат, и четыре раза замужем была его мама, но только последний их брак оказался результативным. Все бывшие супруги сохранили дружеские отношения, собирались вместе и баловали Сашу. Саша родился во время войны, на подходе его юбилей, а когда он родился, папа-адвокат-катафалк предупредил, чтобы ребенка не обрезали: «Кто знает, чем все это закончится».
– Я ему обкусала, – говорит его жена Майя, которая называет меня кисуленькой.
По-любому, Саша православный – в юности крестился.
Настаивает на том, что постриг и обрезание – аналогичные процессы, так как совершаются одним инструментом – ножницами. Не всегда: в древности обрезали каменным ножом – видел на ренессансных фресках и рельефах, а своими глазами – как раббаи откусывает крайнюю плоть у каких-то совсем уж ортодоксальных евреев: эка, куда меня занесло!
– Что мы сегодня празднуем? – спрашиваю я.
– Ну, Новый год… – говорит Саша.
– День обрезания Христа – с этого и началась Новая эра.
Когда у Саши, довольно рано, начались проблемы в школе с вызовом родителей, отец сказал матери:
– Я тебе дал деньги на аборт, а ты купила платье. Вот теперь сама и расхлебывай.
У Саши глагол короче и похлеще, но нельзя так нельзя.
– Что остается в памяти? – задумчиво говорит он. – Варфоломеевская ночь, Кристалл Нахт, первая брачная ночь.
– В первую брачную ночь редко кто теперь теряет девственность. Днем с огнем.
– А ты что, стоял со свечой?
Некоторые Сашины байки я знаю наизусть, но все равно слушаю как впервые – он еще классный исполнитель. Скажем, история с «Интуристом», куда Саша поступал работать и выдержал все экзамены, но потом директор по фамилии Гальперин говорит ему:
– Вы нам подходите. Но, понимаете, у нас процентная норма на евреев, только один я, а вы – Рабинович. Возьмите лучше фамилию матери. Как фамилия вашей матери?
– Кац.
– Вали-ка ты отсюда нах!
Когда мы с ним встречаемся, у нас обязательный тост за четвероногих – за наших собак и кошек. Я добавляю сюда трехмесячного беби от затесавшейся среди нас пары сравнительно молодых родаков. Мамаша не знает, обижаться ей или нет, что ее малявку приравняли к животному миру. Я напоминаю о загадке сфинкса: утром на четырех, днем на двух, вечером на трех. И чем собаки или кошки хуже нас? Ссылаюсь на Екклезиаста:
– Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?
По кругу идет фотка младенца, я пью за то, что они хорошо поработали. Саша смягчает мой тост:
– За продюсеров.
– За лучших из лучших, – говорит он вдруг, но я тут же вношу корректив:
– За лучших из худших.
Это ближе к реальности, даже если мы лучшие.
На панихиде нашего общего друга Саша вытащил неизвестно откуда флягу и предложил мне хлебнуть из нее. Я отрицательно покачал головой.
– Покойник бы не отказался, – сказал Саша и кивнул в сторону гроба.
Народу на панихиду пришло мало, что естественно – покойнику было 68, и наше поколение стремительно редело, а кто нам еще годится в друзья-приятели-плакальщики, кроме ровесников? Вот я и припомнил по ближайшей аналогии джондонновское «По ком звонит колокол» и, будучи на пару-тройку лет моложе покойника, последнюю строку тютчевского стихотворения на смерть старшего брата: «На роковой стою очереди».
– Поколение сходит, – шепнул я Лене Довлатовой, которую Юра Магаршак, представляя ее аудитории, назвал «Сергей Довлатов сегодня».
– Уже сошло, – поправила она меня.
– Центровики ушли, – уточнила Лена Клепикова, имея в виду Сережу и Осю.
Отправились в «Анджело», где классная antipasti caldi, то есть горячая закуска, особенно antipasto del frate – поджаренные моллюски, запеченные в раковинах устрицы, хрусткие каламри, креветки, баклажаны и грибы, фаршированные какой-то и вовсе диковинной начинкой, берем хорошее вино, а водку потихоньку разливаем свою. Грант, правда, заказывает граппу.
– Уж если поиметь, то королеву, – говорит Саша, давая каждому понюхать из своего бокала (опять двадцать пять – в реале другой глагол). – Пахнет виноградом.
– Из виноградного жмыха.
Пригубил – на вкус приятнее, чем другие национальные водяры типа саке или узо.
По ассоциации вспоминаю Бродского – одно из лучших из его нелучших эмигрантских стихов:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то о нем плачет вообще.
Не хило.
Тут повадилась мне звонить из Нью-Хэмпшера моя одноклассница, с которой никогда особенно близок не был и потерял сразу же после школы, а не видел, считай, полвека. Прочла «Трех евреев», купила еще несколько моих книг, спрашивает, я все такой же слегка кругленький, брови все еще срастаются, кожа все такая же тонкая, как у хирурга? – да, да, да, но откуда она знает про кожу, которая у меня тонкая до прозрачности? Это же надо быть такой тогда приметчивой, а теперь еще и памятливой.
