К примеру, переспав с секретаршей одной голливудской звезды и раззвонив об этом, Саша спустя некоторое время стал утверждать, что спал с самой актеркой.
– Раньше говорил, что с ее секретаршей, – удивился я.
– С обеими! – нашелся он.
Я понимал, что он лжет, мне было за него неловко, он почувствовал это и после небольшой паузы сказал:
– Я пошутил.
И тут я догадался, что для самоутверждения ему уже мало количества женщин, но важно их качество – говорю сейчас не об их женских прелестях либо любовном мастерстве, но об их статусе. Связь с известной артисткой льстила его самолюбию и добавляла славы – он измыслил эту связь ради красного словца, коего, кстати, был великий мастер. Он застыдился передо мной за свою ложь, а еще больше за то, что в ней признался. «Деградант!» – выругал самого себя. Перед другими он продолжал хвастать своей актеркой, и та, даже не подозревая об этом, ходила в его любовницах – ложь совершенно безопасная ввиду герметической замкнутости нашей эмигрантской жизни, в которой существовала воображаемая голливудская подруга Саши.
Помимо трех детей, нажитых с единственной женой (еще одно доказательство, что он не был донжуаном), у него был внебрачный сын где-то, положим, в Кишиневе, которому Саша исправно посылал вещи и переводил деньги и совершеннолетия которого страшился: этот сын, виденный Сашей только однажды, во младенчестве, сейчас был подросток и мечтал приехать к отцу в Америку. С другой стороны, однако, количество детей и особенно наличие среди них внебрачного казалось Саше наглядной демонстрацией его мужских способностей, что, возможно, так и было – я в этом деле небольшой знаток, у меня всего-навсего один сын, да и тот, с нашей родительской точки зрения, пусть даже необъективной, непутевый (сейчас, к примеру, зачем-то улетел на полгода в Индию и Непал).
И вот неожиданно Саша стал всем говорить, что у него не один внебрачный ребенок, а, по его подсчетам, несколько, и они разбросаны по городам и весям необъятной нашей географической родины. Все это было маловероятно и даже невероятно, учитывая, с какой неохотой даже замужняя советская женщина заводит лишнего ребенка, а уж тем более незамужняя. Впрочем, Саша претендовал и на несколько детей от замужних женщин, хотя там вроде бы были вполне законные, признанные отцы. По-видимому, внебрачные дети казались Саше лишним и более, что ли, убедительным доказательством его мужских достоинств, чем внебрачные связи, ибо означали, что женщины не просто предпочитают его другим мужчинам, но и детей предпочитают иметь от него, а не от других мужчин, будь то даже их законные и ни о чем не подозревающие мужья.
– Этого никогда нельзя знать наверняка, – усомнился я как-то, когда речь зашла об одной довольно дружной семье, которую я слишком хорошо знал, живя в Москве, а потому сомневался в претензиях Саши на отцовство их единственного отпрыска.
– Какой смысл мне врать? – возразил Саша, и я не нашелся, что ему ответить.
Слухи о его внебрачных детях достигли в конце концов Советского Союза и имели самые неожиданные последствия – воображаемые либо реальные, но внебрачные дети материализовались, заявили о своем существовании и потребовали от новоявленного папаши внимания и помощи. Больше всех, естественно, был потрясен их явлением Саша.
Сначала он стал получать письма от незнакомых ему молодых людей со смутными намеками на его отцовство. Первое такое письмо его рассмешило – он позвал меня, обещал показать «такое, что закачаетесь», я прочел письмо и сказал, что это чистейшей воды шантаж. Однако и такое объяснение его не устраивало: он не хотел, да и не мог брать на себя дополнительные отцовские обязательства, но и отказываться от растущей мужской славы не входило в его планы. Он решил не отвечать на письма, но повсюду о них рассказывал.
– Может, конечно, и вымогатель, а может, и настоящий сын, поди разбери! А разве настоящий сын не может быть одновременно шантажистом? – говорил он с плутовской улыбкой на все еще красивом, хоть и опухшем от пьянства, лице. Такое было ощущение, что он всех перехитрил, но жизнь уже взяла его в оборот, только никто об этом не подозревал, а он гнал от себя подобные мысли.
В очередной его отъезд на дачу я прочел следующие записи на ответчике и в тетради.
Ответчик. Это Петя, говорит Петя. Вы меня не знаете, и я вас не знаю. Но у нас есть одна общая знакомая (хихиканье) – моя мама. Помните Машу Туркину? Семнадцать лет тому в Баку? Я там и родился, мне шестнадцать лет, зовут Петей… Мама сказала, что вы сразу вспомните, как только я скажу: «Маша Туркина, Баку, семнадцать лет назад». Мама просила передать, что все помнит… (всхлипы). Извините, это я так, нервы не выдержали… У меня было тяжелое детство: сами понимаете – безотцовщина. Ребята в школе дразнили. А сейчас русским вообще в Баку жизни нет. Вот я и приехал… Я здесь совсем один, никого не знаю… По-английски ни гугу. Мама сказала, что вы поможете… Она велела сказать вам одно только слово, всего одно слово… Я никогда никому его не говорил… Папа… (плач). Здравствуй, папочка!
Тетрадь. Уже третий! Две дочери и один сын. Чувствую себя, как зверь в загоне. Если бы не ответчик, пропал бы совсем. Домой возвращаюсь теперь поздно, под покровом ночной тьмы, надвинув на глаза панамку, чтобы не признал незваный сын, если подкарауливает, – почему у нас в доме нет черного хода? Машу Туркину помню, один из шести моих бакинских романов, забавная была – только почему она не сообщила мне о нашем совместном чаде, пока я жил в Советском Союзе? Мой сосед-соглядатай, скорее всего, прав – шантаж. Либо розыгрыш. Если ко мне явятся дети всех моих любовниц, мне каюк. Даже если это мои дети, какое мне до них дело? Неужели невидимый простым взглядом сперматозоид должен быть причиной жизненной привязанности? У меня есть обязанность по отношению к моей семье и трем моим законным, мною взращенным детям, плюс к сыну в ближнем зарубежье – до всех остальных нет никакого дела. Каждому из претендентов я могу вручить сто долларов – и дело с концом, никаких обязательств. Из всех женщин, с которыми спал, я любил только одну: для меня это единственная любовь, а для нее – случайная, быстро наскучившая ей связь. Это было перед самым отъездом, я даже хотел просить обратно советское гражданство. Одного ее слова было бы достаточно! Но какие там слова, как она была ко мне равнодушна, даже в постели, будто я ее умыкнул и взял насильно. Я человек бесслезный, не плакал с пяти лет, это обо мне Пушкин сказал: «Суровый славянин, я слез не проливал», хотя я не славянин, а Пушкин плакал по любому поводу. Плакал я только из-за Лены, и сейчас, вспоминая, плачу. Единственная, от кого я бы признал сына не глядя.
Здесь я, как читатель, насторожился, заподозрив Сашу в сюжетной натяжке, – какая-то фальшивая нота зазвучала в этом, несомненно, искреннем его признании, что единственная любовь в жизни этого самоутверждающегося за счет женщин беспутника была безответной. Я закрыл тетрадь, боясь читать дальше, ведь даже если сын от любимой женщины и позвонил Саше, то в повести это прозвучало бы натянуто, неправдоподобно. О чем я позабыл, увлекшись чтением, что это не Саша писал повесть, а повесть писала его, он уже не властен был над ее сюжетными ходами. Жизнь сама позаботилась, чтобы Саша избежал тавтологии, хотя его предчувствия оправдались, но в несколько измененном, я бы даже сказал, искаженном, гротескном виде. Пока он прятался от телефонных звонков, раздался дверной, и консьерж попросил его спуститься.
