Главным козырем оказался олимпиец Бродский, сыгравший «в судьбе Довлатова решающую роль»: «Бродский помогал ему с самого начала до самого конца», без его сиятельной поддержки Довлатов «мог бы и не состояться». Поклеп, вранье и лажа ослепленного мстительной ненавистью. А куда тогда девался обаятельный, дружественный, мгновенно обрастающий друзьями-приятелями душа компаний Довлатов, бескорыстно щедрый и стоически верный своим закадычным, с юности, друзьям! Говорю это как свидетель защиты, ибо знала таким Довлатова по Ленинграду и Нью-Йорку. А вот и «полезные» друзья свидетельствуют: «…другом он оказывался всегда замечательным: отзывчивым, надежным и трогательным».
Опускаю историю несчастной женитьбы 19-летнего Сережи и его мучительной, без взаимности, истязательной, жизнедробительной, навсегда сломившей его юную самоуверенность, воистину роковой любви к Асе Пекуровской. Опускаю, потому что в глумливой подаче Попова влюбленность Довлатова была расчетливой и, опять же, карьерной: «Назвать любовь Довлатова к Асе Пекуровской несчастной можно, но уж неудачной – никак нельзя. Ася уже тогда была светской львицей, и оказаться с ней рядом – значило с ходу попасть в бомонд. И как бы после этого ни относились к Сереге, никто уже не мог сказать: „Не знаю такого“».
Что за гнусный фарс! Автора не колышет, что из-за пыточной любви к Асе этот «расчетливый и циничный» Довлатов бросил на третьем курсе университет и тут же подзалетел – нет, не в бомонд, а в конвойные войска. Жизненная правда автора, подрядившегося писать «жизнь замечательного человека», не интересует вовсе. Главное для него – показать человеческую ничтожность молодого Довлатова и его суетливые попытки «создать свой неотразимый имидж» – или, в жаргоне Попова, «сфотографироваться» заранее, когда еще ничего нет за душой, для будущих поклонников.
Да, именно такой – шутовской – апофеоз устраивает Попов для этой, только что мелькнувшей перед нами дерганой, притворной и помпезной жизни «неизвестно кого» под псевдонимом Сергея Довлатова, еще дописательского героя. Отныне «чуть ли не каждый уважающий себя питерец может поделиться лестным воспоминанием: „Вот, помню, мы с Серегой“, – и лица светлеют, тут все удачливы и равны».
Вывод Попова: «Серега, еще ничего толком не написав – и уж тем более ничего не напечатав, – был уже знаменит, представал фигурой, с которой лестно запечатлеться на память, для вечности!…и авансов не обманул».
Представить, что подлинный Довлатов – щедро одаренная, ярко колоритная и неотразимо обаятельная личность, красавец гигант, блестящий рассказчик, уличный затейник, шутник и острослов – врезался в память своих земляков самим фактом своего – среди них – феерического существования, Попов никак не может себе позволить. Нет, Серега не выразительно и броско жил, а только ловко творил собственную легенду: «Его первым удачным сочинением был „Довлатов“».
Что ж, посмотрим, что стал сочинять писатель Довлатов. Согласно Попову.
«Просто наблюдательный человек»
Что может сообщить – достоверно и фактично – Попов о писательстве молодого Довлатова?
Очень мало, да почти ничего. Друзьями не были никогда – скорее шапочными знакомыми, как все питерские литераторы между собой. Знал ли Попов, что написал Серега за пятнадцать лет, интересовался ли вообще писателем Довлатовым, мучительно и старательно ищущим свой творческий метод?
Не только не знал, но и огульно отрицал: «Он писал какие-то средние рассказы на уровне фельетонов, что-то кому-то показывал». Ясно, что взыскательному писателю Попову (таким он себя видит в этих главках) «безнадежный во всех отношениях» Довлатов не показывал ничего. Зато другим – показывал. К примеру, у нас дома не переводилась его проза, которую он давал по-приятельски Володе Соловьеву, а мне – как редактору «Авроры». Да и не только нам – существует множество отзывов, рассказов, воспоминаний о тогдашнем писателе Довлатове. Однако для Попова они как бы не существуют. Как и самого Довлатова. Куда дальше, если в своей книжке-биографии Попов даже не упоминает важнейшее событие в писательской жизни Довлатова – его единственный в России сольный вечер в Союзе писателей 13 декабря 1967 года. Почему такой беспрецедентный для биографа пропуск? Опять-таки из черной зависти – у него самого такого престижного вечера не было.
Это к тому, что необходимо критически относиться ко всем нападкам Валеры на своего – личностно и творчески невразумительного – героя. Вообще-то реальный Довлатов к концу его книжки блистает своим отсутствием, окончательно исчезая с горизонта. Сомневаюсь, что и сам Попов различает, какого «Довлатова» так яростно громит.
Вряд ли в то время, о котором он должен был объективно и непредвзято рассказать, молодой прозаик Попов относился так враждебно, с такой личной неприязнью к рассказам Сереги. Снова перед нами – анахронизм, вымышленный страстями и муками Попова.
Начисто забыв о своих обязанностях биографа, Попов целенаправленно, всеми правдами и неправдами, всеми подручными – годными и негодными – средствами уничтожает в зародыше писателя Довлатова. Нет такого писателя, и никогда не было. А был – «просто наблюдательный человек».
Впрочем, чем больше автор хулит и злобствует на своего героя, тем – от обратного – интереснее, заманчивее становится герой, коли сумел вызвать такое беснование, такие крученые страсти! Вот этого реального писателя Довлатова хочется различить и уяснить себе внутри бушующего облыжным отрицанием текста Попова.
И еще. Помните, что у Попова – двойничные биографии? В главках, где появляется «выдающий себя за писателя» Серега, его био похерено, зато авторское – спесиво выпячено. Вальяжный, самоуверенный и – что хуже – самодовольный, давно усвоивший азы писательства молодой Попов смотрит свысока на суетливого, вечно неуверенного в себе Серегу, презирает его, третирует как полное ничтожество – и еще больше самоутверждается.
Прием, надо сказать, низкопробный и убыточный, неизбежно бумеранговый, и это знает любой мало-мальски опытный писатель. Торжествующий над своим героем автор вызывает у читателя обратную реакцию, и тот ставит под сомнение авторское самохвальство. Но многоопытный и когда-то умелый писатель Попов, в запале ненависти и огульного отрицания, уже не различает, что такое хорошо и что такое плохо в писательской технике. Все средства хороши для его задачи.
Попытаемся уяснить, чтобы понять его ярость, с кем он сражается, кого так запальчиво клеймит. Не с тем же Серегой, которого мало знал, не интересовался вовсе, никогда не держал за соперника, а токмо за неудачника. Нет, перед ним был все тот же «никчемный увалень» Довлатов, но с солидным довеском будущего, где он умудрился каким-то хитрым, ловким способом (Попов вычисляет – каким именно?) взлететь на олимп и добыть небывалую славу. Вот этого воображаемого, но четко различимого в воспаленном мозгу Довлатова, преуспевшего «больше всех нас», Попов ненавидит, презирает и сокрушает. Точнее: сводит с покойником личные счеты.
Книжка очень ругачая. Я говорю не о критическом отношении автора к герою, а о прямой ругани, брани, которая вдруг – ни с того ни с сего – появляется в тексте, так серчает Попов на своего безответного героя. Мало того что он упорно называет «ладного молодца» «увальнем» или «разгильдяем». Хуже (читать тяжело), когда прорывается его активная злоба: «…какой-то двоечник, вылетевший из университета, отслужит в армии, потом вернется, вытащит из драного рюкзака свой „дембельский альбом“ и что-то промямлит! Неужто он в своей глуши не соображает, что здесь, на олимпе, это не интересно уже никому?» Это о «бедном Сереге», застрявшем в армии, но уже набросавшем там вчерне «Зону» – рукопись, которая почему-то (потом я узнала – почему) неизменно вызывает бурное негодование Попова.
