Потом он подумал, что, пожалуй, на Пал Семеныче Богу все же стоило задержать взгляд.
Много лет спустя Ираида Порфирьевна расскажет Каргину, что Мамедкули после революции стал прибежищем так называемых «бывших» — недобитых белогвардейцев, депутатов контрреволюционных дум, заседавших в гражданскую то в Уфе, то в Самаре, затаившихся священников, ускользнувших с золотишком и бриллиантами в бюстгальтерах и подштанниках представителей нетрудовых сословий. Они просачивались разными путями в глухой туркестанский городок, чтобы укрыться от карающего ока большевистской власти. Граница с Персией до начала тридцатых не сильно охранялась, объяснила Ираида Порфирьевна, кто хотел, мог уйти. Но без предварительной договоренности с дружественными большевикам персами это было опасно. На границе грабили и убивали, поэтому те, кто остались, сидели тише воды, ниже травы, устраиваясь на невидные должности. Или — вынужденно — на (в масштабах Мамедкули) видные, потому что грамотных людей здесь было мало. Однако от всевидящего ока все равно было не спрятаться. К началу войны подобрали практически всех.
Постепенно Дима выяснил, что из всех приходивших к Порфирию Диевичу играть в карты людей не сидел только... Жорка, который нигде не работал, носил на пальце огромный золотой перстень с рубином, разъезжал на ленинском «виллисе» без номеров, держал за поясом под рубашкой (Дима сам видел!) пистолет и совершенно определенно жил громче воды и выше травы. Все остальные, хоть и сидели тише воды, ниже травы — сидели. Порфирий Диевич — за незаконную скупку у местного населения облигаций государственного займа. Зиновий Карлович — за вскрывшуюся на базе недостачу. Местный главный энергетик Лалов (игрок на замену, когда кто-то из основных отсутствовал) — за перерасход воды на гидроэлектростанции. Будто бы Лалов продавал воду туркменам на бахчи. Директор сахарного завода трехпалый Егор (тоже игрок на замену) — за так называемую пересортицу, то есть реализацию сахара второго сорта под видом первого. Егор ловко управлялся с картами искалеченной, похожей на клешню, татуированной рукой, а распасовку называл расфасовкой. Его волосатая, украшенная выцветшим трезубцем рука была как будто с глазами. Он хватал ею кружившихся над столом ночных бабочек, а один раз на спор поймал жужжащую в темноте муху. Предъявив ее, зажатую в тисках пальцев, отпустил живую на волю. «Тебе и человека задушить — раз плюнуть», — с уважением заметил Жорка. «Человека не знаю, — ответил Егор, — а мешок с сахаром могу двумя пальцами поднять».
Воистину второе поколение бывших сумело адаптироваться к жизни под перманентно карающим оком, выплатило ему неизбежную дань пересортицей — не по расстрельной первосортной 58-й, а по легким уголовным статьям низших сортов. Много лет спустя, размышляя над причинами мгновенного краха СССР, Каргин придет к выводу, что при всем желании люди, чьи родители были расстреляны или долго сидели, никак не могли любить СССР, хотя и вынуждены были существовать по его правилам. И в силу самой человеческой природы не могли, даже если бы и захотели, воспитывать своих детей как истинно советских граждан. К тому же советская власть деятельно плодила новых бывших, истребляя то военных, то инженеров, то кулаков, то правых или левых уклонистов вкупе с троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и далее по бесконечному списку. СССР рухнул (как воздушный шар с Лениным в корзине), когда человеческий груз потомков бывших перебил устремленные ввысь стальные руки-крылья, загасил сердца пламенный мотор. Слишком много образовалось на социалистическом сердце рубцов. Инфаркт был неизбежен.
А еще СССР можно было сравнить с шубой, где под красным, застегнутым на ядерные, с серпом и молотом пуговицы верхом скрывалась труха. Стоило только шубу слегка потрясти, и она осыпалась, расползалась на клочки. Только ядерные (уже без серпа и молота) пуговицы пока что препятствовали разборке и выносу шкафа, где некогда висела шуба, а сейчас хозяйничали жуки-древоточцы.
Из всех преферансистов только Пал Семенович честно отмотал свою десятку по правилам ока. За прошлое: в годы Первой мировой он, пехотный прапорщик, служил в составе русского экспедиционного корпуса во Франции, сражался во Фландрии и на Марне, где хватил иприта, пощадившего его глаза, но спалившего лицо. За настоящее: он утаил этот факт, работая в коммунистической бригаде на строительстве Каракумского канала в приграничной зоне. За будущее: Пал Семеныч — шпион Антанты и отъявленный монархист, планировал отравить в канале воду, которая в соответствии с великим сталинским планом преобразования природы должна была хлынуть в канал из сибирских рек в семидесятых годах, то есть ровно через тридцать (Пал Семеныча посадили в сороковом) лет.
На скрывающегося от обысков в кукурузе, треплющего всуе имя Ленина Жорку Бог, по мнению Димы, должен был в лучшем случае посмотреть с отеческой укоризной.
И — с недоумением на Порфирия Диевича, вынужденно взявшегося лечить изнывающего от кожного зуда Посвинтера. Тот поселился в доме на другой стороне улицы, у бухарских евреев, можно сказать, почти что у себя дома, так что ходить на врачебные процедуры ему было удобно.
Посвинтер, однако, оказался не сильно пунктуальным пациентом. В Мамедкули у него не могло быть дел, из-за которых он мог опаздывать на прием к Порфирию Диевичу, но он постоянно опаздывал. А однажды явился в самый разгар преферанса, то есть совершил нечто немыслимое. Порфирий Диевич его бы не пустил. Калитку открыл Дима.
«Ну почему, — пробормотал себе под нос, косясь на мнущегося у стола с закусками Посвинтера, Порфирий Диевич, — она всегда выбирает пустые... коробки? Что это... недоразумение, что... муж Ванька... Ты ешь, ешь, Яша, а хочешь — выпей», — откашлявшись, громко предложил он.
«Спасибо, — не стал отказываться, торопливо ухватил с тарелки бутерброд Посвинтер. — Если можно, посмотрите меня сейчас, а то... Мне потом часа два ходить в горах».
«Зачем?» — удивился Порфирий Диевич.
«А... Они не разрешают входить в дом, пока не выветрится. И еще я хотел...»
«Ты им объяснил, что это лекарство, называется АСД, им лечат псориаз и экзему? — строго спросил Порфирий Диевич. — Объяснил им, что эти болезни не заразные?»
«Говорил, они не верят, что лекарство может так вонять. Говорят, он что, дерьмом тебя мажет?»
«Вот как? Может, они еще что-то говорят?» — нахмурившись, посмотрел на почесывающегося, многодневно небритого, отрастившего в сжатые сроки какую-то устрашающую, черным огнем взметнувшуюся над головой шевелюру Посвинтера Зиновий Карлович. У него были свои счеты с бухарскими евреями, особенно с отцом семейства, носящим библейское имя Лазарь и служившим на базе Зиновия Карловича экспедитором. Что-то не так делал этот Лазарь.
Отвечая на вопросы, Посвинтер успел полностью — до круглой сияющей белизны — очистить блюдо с бутербродами и овощами, а в данный момент опустошал вазу с виноградом и абрикосами.
