То, что открылось за ней, показалось бредом, галлюцинацией, волшебным миражем в красной пустыне. Впрочем, и пустыни не было, не только красной. Перед нами расстилалось зеленое поле, расшитое бело-розовыми стежками клевера и золотистыми пятнышками ромашек. Обыкновенное земное поле, широкое и холмистое, как в Швейцарии или в Подмосковье у Звенигорода. И голубая речушка вдали, почему-то очень знакомая, и виданный-перевиданный проселок, сухой и пыльный, с накатанными колеями от полуторок и трехтонок. Даже мост через речонку – не бетонный и не стальной – встречал знакомыми нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой – что за наваждение! – паслись коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее, с надпиленными рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко виднелась темно-зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали.
И все-таки в пейзаже было что-то странное и чужое. Я сразу понял что: не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни линии высоковольтной передачи, ни пастуха с подпасками, ни удочек, закинутых над черными заводями, ни грузовиков на дороге, ни путников – никого.
Из коридора в поле вели ступеньки – деревянные, щербатые, потемневшие от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил на траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул:
– А ну сюда!
И осекся. Зернов и Мартин уже сошли со щербатых ступенек, но еще не видели, что и ступеньки, и розовая вуаль стены, и коридор за ней, и вообще все, что могло хоть приблизительно напоминать покинутый нами завод, – все исчезло. Позади простиралось то же поле, и дорога, поворачивая прихотливой петлей, ползла к горизонту с такой же полоской леса. Это было так страшно, что я вскрикнул. Мартин потом говорил, что у меня был вид человека, узревшего привидение. Не знаю, как выглядел я, но у Мартина с Зерновым вид был не лучше.
– Трансформация интерьера, – задумчиво произнес Зернов, – как в Сен-Дизье, – и замолчал.
Мы не знали, радоваться нам или плакать. Радоваться идиллическому концу нашего путешествия – а впрочем, конец ли это? – или плакать по так и не открытой тайне завода. Мы сидели на росистой траве и молчали. Не помню, сколько прошло – полчаса, час, не хотелось ни думать, ни говорить: слишком резким был переход от сверхпроходимости и невидимок к этой зеленой идиллии.
Но Зернов оставался Зерновым; он посмотрел на часы и сказал:
– А солнце-то бутафорское.
Мы поглядели на солнце и ничего не поняли: солнце как солнце – желтое, пламенеющее, с белесым ореолом вокруг диска.
– Я уже давно слежу за ним, – продолжал он. – Не сдвинулось ни на метр. Висит, как люстра.
– Как ты это заметил? – спросил я.
– По тени. – Он указал на тоненькую тень от ножа Мартина, упиравшуюся точно в стебель ромашки. – Как была, так и осталась.
– А нож откуда?
– Я воткнул, – подал голос Мартин. – Сидеть неудобно было – мешал.
– А я еще обратил внимание на тень от ножа, – засмеялся Зернов. – Очень уж точно она в ромашку пришлась. А потом случайно взглянул: на том же месте лежит, ни на миллиметр не сдвинулась. – Он снова засмеялся беззаботно и весело, как будто его ничуточки не удивляло ни исчезновение завода, ни загадочное поведение солнца.
– Не понимаю, чему ты радуешься.
– Ясности, Юрий, ясности. – Он вытащил из земли нож, щелкнул тоненьким лезвием. – Ничто не исчезло и не растаяло. И никуда мы из завода не выходили. Просто перешли в следующий цех сквозь очередную неправдоподобную стену. И не наша вина, что этот цех оказался таким… обычным. И травка, и коровки…
– Тоже бутафорские?
Я не включался в игру. А он продолжал с этаким гидовским превосходством:
– Почему бутафорские? Настоящие. Только солнце иллюзорное, а все остальное – и лужок, и буренки – вполне добротная модель. Даже молока, я уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров?
Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме.
Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти сквозь стадо, но эти буренки так равнодушно встретили нас, что и я осмелел. А Мартин и совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя.
– Давно не доены, – сказал он.
Зернов не удивился:
– Так и должно быть.
Он по-прежнему говорил загадками, ничего толком не объясняя. Я так ему и сказал.
– Не обижайся, – улыбнулся он. – Я и сам еще не все понимаю. А непрочными гипотезами бросаться не хочется.
Мы подошли к Мартину, уже попробовавшему молока от флегматичной пеструшки. Попробовали и мы, благо ведро оказалось под боком, словно невидимые хозяева предвидели и такую возможность. И молоко оказалось настоящим, вкусным, жирным и теплым – чудесное парное молоко от ухоженной коровы. Не хватало лишь доброго каравая с хрустящей корочкой сверху. Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил:
– А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем?
– Думаю, и об этом позаботятся, – сказал Зернов.
Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль – левитановский холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что-то похожее на стог сена высилось на опушке.
– Может быть, шалаш? – предположил Мартин.
Но вблизи шалаш оказался погребом, старым, но прочным, какие строят рачительные хозяева. Тяжелая, почерневшая от времени дверь была чуть приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости присоединился запах винного погребка. Древние ступеньки, покрытые сизой плесенью, приглашали спуститься. «Сойдем?» – спросил взгляд Мартина. «Сойдем», – кивнули мы, и все трое, заинтригованные новой загадкой, подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была приоткрыта. Мартин чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его:
– Не надо. Там свет.
Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с низкими темными сводами. Пять-шесть свечей, расставленных где попало, слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной пол и вдоль стен, одна на одну в три яруса, огромные смоляные бочки. В тусклом, неверном свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких днищах бочек белой масляной краской кто-то вывел порядковые номера. Видимо, зал был чем-то вроде дегустаторской, если в бочках действительно «отдыхало» вино. Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход, широкий и длинный.
– Любопытно, что там в бочках? – спросил я.
– Вино, – сказал Мартин.
– Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино?
– А что?
– Все, что угодно: вода, спирт, масло.
– Или вообще ничего нет, – добавил Зернов.
Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук.
– Полна.
