Воспользовавшись паузой, Томпсон перевел разговор в рабочее русло:
– Время дорого. Что в Майн-Сити?
Я рассказал. Он слушал не перебивая. Только раз спросил:
– В шахтах были? А на обогатительной фабрике?
Я признался, что передоверил ее подпольному комитету лагеря. Томпсон поморщился. Неужели он не доверяет подпольщикам?
Он словно прочел мою мысль.
– О недоверии не может быть и речи. Сведения поступают к нам регулярно, но не минуя вас. Ни одно звено не должно выпадать.
– А как у Стила?
– Все готово. К сожалению, «диким» не хватает огнестрельного оружия. Вооруженные автоматами захватят продтрассу, а в Город войдут лучники.
Я подумал об арсенале в небоскребе четырнадцатого блока.
– Есть же склад в продуправлении. Я думал, что вам для этого и понадобились мундиры.
– Для этого. Но экспроприация арсенала в настоящую минуту только насторожит галунщиков. Сейчас они беспечны. Накануне праздника даже на посты выходят, еле держась на ногах, а в «золотой день» мы возьмем их тепленькими. Налет на склад произведем одновременно с захватом «Олимпии».
– Остается еще Вычислительный центр, – напомнил Зернов. – Даже Зернов-второй там не все контролирует.
Телефонный звонок прервал разговор. Зернов взял трубку.
– Есть, – сказал он, выслушав говорящего. – Порядок. Едем. – И, повернувшись ко мне, прибавил: – Твоя голограмма в Би-центре уже получена. Пройдешь все заграждения.
При слове «голограмма» я вспомнил что-то связанное с парижским конгрессом, но что именно, я так и не уточнил. Сделав вид, что и так все ясно, спросил:
– А как же ты…
И осекся… Только сейчас я заметил, что Зернов сбрил свою козлиную бороду и выглядел точно таким, каким я знал его в Москве и Антарктиде.
Спрашивать, как он пройдет заграждения Би-центра, было уже бессмысленно.
40. Четырехмерное в трехмерном
Би-центр находился в американском секторе, занимая добрых полквартала между небоскребами-башнями, пустыми, как и все в Городе, с третьего этажа. Он был невысок – четырехметровая стена из каменных плит полностью скрывала его от любопытных глаз. Стену построили, должно быть, уже не «облака», а люди, потому что она несуразно выдвинулась почти на середину улицы, нарушив ее идеально геометрический профиль.
Первый же патруль пропустил нас, не задавая вопросов. На меня даже не взглянули, перед Зерновым вытянулись, как на смотре, молча и почтительно. То же самое последовало и на мощенном каменной брусчаткой дворе за стеной, удивительно похожем на луврский плац из фильма «Три мушкетера». И там и здесь так же нестройно и беспорядочно стояли и прохаживались вооруженные люди – не часовые и не стражники, а просто бездельники в день отдыха на казарменном гвардейском плацу. Увидя Зернова, вытягивались, меня не замечали: ведь я был одним из них – такой же серомундирный галунщик, только, в отличие от них, трезвый; от каждого буквально за несколько шагов несло винным перегаром. Я вспомнил слова Томпсона о том, что уже сейчас, накануне праздника, редко кто из патрульных выходит на пост, не хлебнув из заветной бутылки. Как же велика должна быть их вера в свою силу и безнаказанность и как должен быть уверен в ней Бойл, если его не тревожил процесс гниения самих устоев его государства! Томпсон прав – таких защитников порядка можно будет брать тепленькими. Даже не великолепная, а просто трезвая и хорошо организованная семерка вооруженных смельчаков могла разогнать и прихлопнуть эту пьяную полицейскую ораву, поставленную охранять один из важнейших институтов их государственного строя.
Разогнать – да, но не проникнуть в дом: он охранялся изнутри автоматически и надежнее, чем любой банк на Земле. Наружная охрана была пустой формальностью: мы убедились в этом, когда вошли в дом. Кстати, мы не сразу вошли: самый дом не мог не вызвать удивления и любопытства, тем более у впервые его увидевшего. Ничего подобного нигде и никогда мы не видели. В доме не было окон, а стены сверкали необыкновенной зеркальной поверхностью. «Как защитные зеркальные очки, – сразу нашелся Зернов, – изнутри прозрачны снизу доверху». Но снаружи в них все отражалось и искажалось, как в зеркалах знакомой комнаты смеха. И люди и вещи, отражаясь, то вытягивались, то сплющивались, то завивались совсем уже обезображенными формами. При этом стены были не просто неровны, а несуразно неровны, как нагромождение скалистых обломков; порой пузырились зеркальными волдырями или остроугольными шишками; порой проваливались, как продырявленный мяч или искалеченный в автомобильной катастрофе кузов машины: загибались без ребер и углов параболическими кривыми или выворачивались наизнанку, как сотни «полосок Мебиуса». Риман и Лобачевский могли бы найти здесь десятки примеров для своих геометрических постулатов, а студенты по курсу топологии решать любые предложенные задачи. Я и без подсказок Зернова понял, почему вокруг выросла четырехметровая каменная ограда. Оказывается, пока ее не воздвигли, по улице нельзя было ни пройти, ни проехать: мешали толпы зевак, готовых без устали созерцать это архитектурное чудо-юдо.
Но то, что оказалось внутри, было действительно чудом без всякой иронии. Вошли мы не в дверь, а во что-то вроде щели, достаточно широкой для того, чтобы пропустить двух человек любого роста и любой комплекции. Щель открывала проход, заполненный лиловатым газом – точь-в-точь фиолетовое пятно в миниатюре. «Шагай, не бойся», – подсказал по-русски Зернов, и я шагнул. Тотчас же все утонуло в знакомом тумане. Я протянул руку – она встретила пустоту; дотронулся до Зернова – он был рядом. «Не осторожничай, ничего не случится», – услышал я его голос, чуть-чуть угасавший в тумане, сделал еще два шага и вышел на дневной свет в большую и пустую комнату, если только окружавшее нас пространство можно было назвать комнатой. Трудно было даже приблизительно определить ее форму: она то удлинялась, то укорачивалась, в зависимости от точки, с которой вы пробовали ее осмотреть. И ничего не видели, кроме плотного фиолетового тумана у потолка, если только вообще был здесь потолок, и чуть-чуть мерцающих матовых, будто стеклянных стен. Посреди комнаты плавала круглая белая тарелка, вернее, не плавала, а неподвижно висела, как на сеансе эстрадных «чудес». Все это освещалось обычным, слегка рассеянным светом, но его источника я не нашел.
– Откуда же свет? – удивился я. – Ты говорил, что изнутри стены совершенно прозрачны.
Зернов засмеялся и словно волшебной палочкой взмахнул: мерцающие стены исчезли, открыв полупьяную ораву галунщиков на только что покинутом нами дворе. И видны они были отлично, будто ничто не разделяло нас, и не искажались, не искривлялись, хотя и просматривались сквозь кривозеркальные стены.
– Какие-то чудеса оптики! – вырвалось у меня. – Ничего не понимаю.
– Оптика-то не наша, – сказал Зернов, – не земная.
И плац с полицейскими снова исчез за мерцавшими стенами, непрозрачными, как матовое стекло.
