– Почему такое повальное бегство? – спросил я одного из них.
– Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете? Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
И он прошел, сонно передвигая ноги.
– Ты не боишься грозы? – спросил я Мартина.
– На земле нет, – засмеялся он.
– Поглядим, что такое ночной Париж?
– А что со светом? – вдруг спросил он.
Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой-то мутный красноватый оттенок.
– Непонятно.
– Красный туман в Сэнд-Сити. Читал письмо?
– Думаешь, опять они? Чушь.
– А вдруг спикировали?
– Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
– Кто знает? – вздохнул Мартин.
– Пошли на улицу, – предложил я.
Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал об этом Мартину; он равнодушно отмахнулся:
– Не помню. Не выдумывай.
Я взглянул на портье и еще более удивился: то был другой человек. Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без проплешин на голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
– Идем, идем, – торопил Мартин.
– Куда вы, мсье? – остановил нас портье. В голосе его, как мне показалось, прозвучала тревога.
– А не все ли вам равно, портье? – ответил я по-английски: пусть проникается уважением.
Но он не проникся, сказал встревоженно:
– Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
– Что он, с ума сошел? – толкнул я Мартина.
– Плюнь, – сказал тот. – Пошли.
И мы вышли на улицу.
Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и просветов, ровная и густая, как тушь.
– Что это? – хрипло спросил Мартин. – Париж без света?
– Не понимаю.
– Дома, как скалы, ночью. Ни огонька.
– Должно быть, вся сеть парализована.
– Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет.
– Может, вернемся?
– Нет, – заупрямился Мартин, – я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
– На что?
Не отвечая, он шагнул вперед; я за ним, держась за его карман. И остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком колодце, сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать блеск и тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
– Не было ее раньше, – сказал я, останавливаясь.
– Чего? – спросит Мартин.
– Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо чугунной ограды. А ее нет.
– Погоди. – Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина были у него на уме. Он прислушивался.
Впереди что-то громыхнуло несколько раз.
– Похоже на гром, – сказал я.
– Скорее на автоматную очередь, – не согласился Мартин.
– Ты серьезно?
– Что я, автомата от грозы не отличу?
– Может, все-таки вернемся?
– Пройдем немножко. Вдруг встретим кого-нибудь. Куда весь народ в Париже исчез?
– И стреляют. Кто? В кого?
Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел еще раз. Его перебил шум приближавшегося автомобиля. Два пучка света, пронзив темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе улицы, огибавшие наш отель, еще несколько часов назад были залиты асфальтом.
Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с людьми на платформе промчался мимо.
– Солдаты, – сказал Мартин, – в шинелях и касках. С автоматами.
– Как ты разглядел? – удивился я. – Я ничего не заметил.
– Глаз натренированный.
– Знаешь что? – подумал я вслух. – По-моему, мы не в Париже. И отель не тот, и улица не та.
– Я же тебе говорил.
– Что?
– Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали.
В этот момент над нами кто-то открыл окно. Послышался скрип рамы и дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из темноты над головой раздался хриплый скрипучий голос – типичный грассирующий голос француза-радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике.
«Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор два английских летчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром самолета, все еще находятся в пределах Сен-Дизье. Через четверть часа начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит начатую акцию».
Что-то щелкнуло в приемнике, и голос умолк.
– Ты понял? – спросил я Мартина.
– Чуть-чуть. Ищут каких-то летчиков.
– Английских.
– В Париже?
– Нет. В каком-то Сен-Дизье.
– Кого-то расстреливать собираются?
– Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики.
– За что? Разве Франция уже воюет с Англией?
– Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее.
Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
– Тише! Еще примут нас за английских летчиков.
– А что ты думаешь? – сказал я. – Ты почти англичанин. И летчик к тому же. Пошли-ка назад, пока близко.
Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещенной комнате. Вернее, была освещена только часть ее, как выхваченный из темноты уголок съемочного интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеенкой, огромный пестрый попугай на жердочке в высокой проволочной клетке и старуха, протирающая куском ваты ее грязное днище.
– Ты понимаешь что-нибудь? – услышал я позади шепот Мартина.
– А ты?
19. Безумный, безумный, безумный мир
Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее желтом пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и ее глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был и попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.
