Голос из глубины зала. Нет такой проблемы!
Тэйн. Нет, но может быть: здесь комиссия предположений, а не научных фактов.
Голос из пресс-центра. Ску-у-учно!
Тэйн. Идите в мюзик-холл. Фторорганические соединения могут активизироваться лишь при очень высоких температурах. Или мой коллега забыл разницу между плюсом и минусом? Фторная жизнь – это жизнь на фоне серы, а не воды. На „горячих“, профессор, а не на холодных планетах.
Мак-Эду (вскакивает). Кто говорит о воде или о сере? Отсутствующий здесь профессор Диллинджер имел в виду фтористый водород. Не удивляюсь, если его не поняли репортеры, но поражен непонятливостью выдающегося ученого. Именно фтористый водород или окись фтора могут быть „жизненным растворителем“ при температурах не плюс, а минус сто и более градусов. Розовые „облака“ могут быть и гостями с холодной планеты, господа.
Голос из глубины зала (говорящий прячется за спину соседа). А при какой температуре, профессор, они режут километровую толщу льда?
Тэйн. Еще одно очко в пользу „горячей“ планеты.
Профессор Гвинелли (Италия). Скорее в пользу гипотезы газоплазменной жизни.
Тэйн. Трудно поверить в то, чтобы даже в неземных условиях газ мог стать средой биохимических реакций.
Гвинелли (запальчиво). А знаменитые эксперименты Миллера, которому удалось синтезировать в газовой смеси простейшие органические соединения? А исследования советского академика Опарина? Углерод, азот, кислород и водород мы найдем в любом уголке Вселенной. А эти элементы, в свою очередь, образуют соединения, подымающие нас по лестнице жизни, вплоть до скачка от неживого к живому. Так почему бы не предположить, что именно в газовой среде и возникла жизнь, поднявшаяся до высот этой суперцивилизации?
Председатель. Вы можете сформулировать вашу мысль в рамках гипотезы?
Гвинелли. Конечно.
Председатель. Заслушаем профессора Гвинелли на следующем заседании…
Голос из глубины зала (перебивая). …И отсутствующего сейчас доктора Шнеллингера из Вены. У него вполне разработанная гипотеза об интерсвязи пришельцев – что-то о непосредственно частотной модуляции, об излучении ультракоротковолновых импульсов и даже о возможности телепатической передачи на гравитационных волнах…
Смешок неподалеку. Дичь!
Голос из глубины зала (упрямо). Прошу извинить меня за возможную неточность формулировок, но специалисты поймут.
Подымается профессор Жанвье в черной шелковой шапочке. Это старейший профессор знаменитой французской политехнической школы. Он не разлучается со слуховым аппаратом и говорит в микрофон.
Жанвье. Уважаемые дамы и господа. Я бы отложил сообщение доктора Шнеллингера до того времени, пока не будут заслушаны гипотезы о том, с кем же мы имеем дело: с живыми ли существами или высокоорганизованными биокибернетическими системами. В первом случае возможна и непосредственная телепатическая связь.
У меня ее нет, но есть опасения, что у всех этих гипотез один неистощимый источник, – заключал выдержку парижский обозреватель. – Источник этот есть и у вас, мои дорогие читатели. Вы суете его в рот, чтобы перевернуть эту газетную страницу и прочесть на обороте, что число гипотез, заслушанных на заседаниях комиссии, уже перевалило за сотню».
Я взял еще вырезку: цитата из другой стенограммы, но подобранная с тем же ироническим умыслом и прокомментированная в том же духе. В третьей автор вспоминал Гулливера и снисходительно сожалел о людях, которые не сумели уподобиться лилипутам, не измышлявшим гипотез. Но после выступления Зернова от этой иронической снисходительности не осталось и следа. Когда я развернул принесенные Ириной вечерние выпуски парижских газет, солидарность их на этот раз была совсем иной.
«Загадка решена!», «Русские проникли в тайну розовых „облаков“», «Анохин и Зернов устанавливают контакт с пришельцами», «Советы опять удивили мир!». Под этими заголовками бойко рассказывалось о превращении современного Парижа в провинциальный Сен-Дизье времен нацистской оккупации, о чудесной материализации кинозамыслов знаменитого режиссера и о моем поединке с первой шпагой Франции. Последнее особенно восхищало парижан. Обыкновенный киношник, никогда не появлявшийся на фехтовальных дорожках мира, скрестил шпаги с самим Монжюссо. И при этом остался жив. Монжюссо в этот же вечер дал несколько интервью и вдвое повысил гонорар за участие в фильме. Репортеры, выжав все из Монжюссо и Каррези, бросились и на штурм клиники Пелетье, и только ее суровый монастырский устав избавил меня еще от одной пресс-конференции. А Зернову попросту повезло. Воспользовавшись ритуалом, сопровождавшим открытие и закрытие заседаний конгресса, он незаметно скрылся и на первом же встречном такси удрал за город к знакомому коммунисту-мэру.
В его докладе, подробно пересказанном и прокомментированном, я не нашел для себя ничего нового: все это родилось и сформулировалось в наших спорах о пережитом. Но отклики даже самой консервативной печати не могли не польстить гордости советского человека.
«Нечто поистине сказочное пережили двое русских и американец за одну ночь в парижском отеле, воскресившую кошмары готического романа, – прочел я на первой странице „Пари жур“, рядом с фотографиями – моей, Зернова и Мартина. – Далеко не каждый, мгновенно перенесенный из привычного настоящего в мир материализованных снов и видений, извлеченных из глубин чужой памяти, поведет себя с таким бесстрашием, пониманием обстановки и разумной последовательностью действий. Так можно сказать обо всех трех участниках этой фантастической Одиссеи. Но Зернова следует выделить. Он сделал больше. Борис Зернов – первый из ученых нашего мира – дал единственно возможный ответ на вопрос, волнующий сейчас миллиарды людей на Земле: почему пришельцы, игнорируя наши попытки контакта, сами не ищут общения с нами? Зернов отвечает: между их и нашей физической и психической жизнью разница гораздо большая, возможно неизмеримо большая, чем, скажем, между организацией, биологической организацией и психикой человека и пчелы. Что получилось бы, если бы они стали искать контакта друг с другом – пчела своими пчелиными средствами, человек – человеческими? Так возможен ли вообще контакт между двумя еще более различными формами жизни? Мы не нашли его, они нашли. Они могли не показать нам моделей нашего мира, они показали. Зачем? Чтобы изучить наши физические и психические реакции, характер и глубину нашего мышления, его способность постичь и оценить их действия. Они выбрали достойных аргонавтов, но только Зернов оказался Одиссеем: понял и перехитрил богов».
Я читал эту статью с таким счастливым лицом, что Ирина не выдержала и сказала:
– Хотела было наказать тебя за то, что скрытничаешь. Да ладно, покажу.
И показала мне распечатанную телеграмму из Уманака в Гренландии.
«Париж. Конгресс. Зернову. Слушал доклад по радио. Потрясен. Может быть, именно здесь, в Гренландии, вы сделаете новое открытие. Жду вас с Анохиным очередным авиарейсом. Томпсон».
