Я вышел с камерой – что там снимать, кроме последнего льда на Земле? – но все-таки вышел. Вано с предохранительным щитком на лице сваривал лопнувшие звенья гусеницы. Сноп белых искр даже не позволял ему помешать. Я посмотрел назад, вперед и вдруг заинтересовался. Примерно на расстоянии километра перед нами посреди безупречного ледяного шоссе торчало что-то большое и ярко-красное, похожее на поджавшего ноги мамонта, если бы здесь водились мамонты, да еще с такой красной шкурой. А может быть, рыжий цвет издали, подсвеченный висящим у горизонта солнцем, приобретает для глаза такую окраску? Может быть, это был попросту очень крупный ярко-рыжий олень?
Я все же рискнул подойти к Вано.
– Будь другом, генацвале, посмотри на дорогу.
Он посмотрел.
– А на что смотреть? На рыжий камень?
– Он не рыжий, а красный.
– Здесь все камни красные.
– А почему посреди дороги?
– Не посреди, а сбоку. Когда лед срезали, камень оставили.
– Сюда ехали – его не было.
Вано посмотрел дольше и внимательнее.
– Может, и не было. Поедем – увидим.
Издали камень казался неподвижным, и чем больше я смотрел на него, тем больше он походил именно на камень, а не на притаившегося зверя. Я еще со школьной скамьи знал, что в Гренландии крупного зверя нет. Олень? А чем будет питаться олень на глетчерном леднике, да еще наполовину срезанном?
Вано снова занялся своей сваркой, не обращая больше внимания ни на меня, ни на камень. Я решил подойти ближе: какая-то смутная догадка таилась в сознании, я еще не мог сказать точно какая, но что-то подсказывало мне: иди, не прогадаешь. И я пошел. Сначала камень или притихший зверь не вызывали никаких ассоциаций, но я все силился что-то вспомнить. Бывает так, что забудешь что-то очень знакомое, мучительно пытаешься вспомнить и не можешь. Я все шел и вглядывался. Узнаю или нет? Вспомню или нет? И когда красный зверь вырос перед глазами и совсем перестал быть камнем, я увидел, что это и не зверь. Я вспомнил и узнал.
Передо мной почти поперек ледяной дороги стояла пурпурная «Харьковчанка», наш знаменитый антарктический снегоход. И самым удивительным, и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это был именно наш снегоход, с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом на гусенице. Именно та «Харьковчанка», на которой мы ушли на поиски розовых «облаков» и которая провалилась в трещину, а потом раздвоилась у меня в глазах.
Я впервые по-настоящему испугался. Что это – гипнотрюк или снова их проклятая реальность? Осторожно, вернее, настороженно обошел машину: все было воспроизведено с привычной стереотипной точностью. Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта. Значит, снова ловушка, снова я в роли подопытной морской свинки, и черт знает что меня ждет. Конечно, я мог удрать и вернуться с товарищами, что было бы наверняка умнее и безопаснее. Но любопытство снова перебороло страх. Хотелось самому открыть эту дверь, придирчиво ощупать ручку, нажать, услышать знакомый лязг металла и войти. Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол, – ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет просачиваться в кабину.
Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. Даже смешно, как повторялись детали: зашитый рукав у куртки, затоптанный коврик со следами еще не растаявшего снега, даже царапины на полу от санных полозьев – сани тащили в кабину, а потом наружу сквозь верхний люк: ведь все это случилось после того, как снегоход провалился в трещину. Я же увидел эти следы, выходя, и второй раз увидел в тамбуре двойника, и сейчас видел уже трижды повторенное. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался: входить или не входить, дрожали колени, сохло во рту и холодели пальцы.
– Жми, жми, не робей, – услышал я из-за двери, – не у зубного врача, сверлить не будем.
Голос был до жути знакомый, не узнать его было нельзя.
Это был мой голос.
Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато. За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую заслонку. Комбинезон, в который я был тогда облачен, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль.
– Садись, друже, – сказал он, указывая на место напротив.
Я сел. Мне вдруг показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое анти-я. «Для чего он воскрес? – подумал я. – Да еще вместе с „Харьковчанкой“».
– А где же мне жить, по-твоему? – спросил он. – Кругом лед, а квартиры с центральным отоплением пока не предоставили.
Страх мой прошел, осталась злость.
– А зачем тебе жить? – сказал я. – И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить?
Он хитренько прищурился – ну совсем я, когда ощущаю над кем-то свое физическое или интеллектуальное превосходство.
– Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию?
– Ага, все-таки боялся, – съязвил я.
– Я был твоим повторением. Был, – подчеркнул он, – а теперь я есть. Усек?
– Не усек.
– Тогда я не знал, как ты жил все эти месяцы, что ел, что читал, чем болел, о чем думал. Теперь знаю. И даже больше.
– Что – больше?
– Знаю больше и знаю лучше. Ты знаешь только себя, и то плохо. Я знаю и тебя и себя. Я – твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем твоя кинокамера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера.
Он положил руку на стол. Я потрогал ее: человек ли он?
– Убедился? Только умнее сконструированный.
Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю.
– Подумаешь, супермен! – сказал я с нарочитым пренебрежением. – Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Ты знаешь все, что было со мной до этого. А после?
– И после. Все знаю. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Зерновым – о льдах и профессии. А может, с Вано – о красном камне? – Он хохотнул.
