Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.
– Не найдешь, – сказал он.
– Ты что, мои мысли читаешь?
– Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я – это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.
Я не испытывал ни изумления, ни страха – только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.
– А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.
Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное.
– Сломают или не сломают – об этом потом. – И прибавил с насмешливой моей интонацией: – А кто из нас настоящий и кто искусственный – это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?
– Идет, – сказал я, – а условия?
– Проиграю я – сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному. Проиграешь ты – сообщу это Ирине.
– Где? – спросил я.
– Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле.
Я не ответил.
– Боишься?
– Я просто вспомнил об исчезнувшем автомобиле Мартина. В Сэнд-Сити, помнишь?
– Но ведь Мартин-то не исчез.
– Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, – отпарировал я.
Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся.
– Ладно, – сказал он, – посмотрим, как развернутся события.
31. Суперпамять или субзнание
Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма «Железная маска». И как раз к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.
– Где ты пропадал? – спросила она не глядя, подняла голову и уронила половник.
Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего «анти-я» это, однако, ничуть не смутило.
– А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? – сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. – Наша «Харьковчанка» из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться – он и сейчас там стоит. А этот претендент, – он ткнул в меня пальцем, – преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.
Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так смотрят не на привидение, а на ворвавшегося грабителя.
Первым опомнился Зернов.
– Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, – сказал он, глядя на меня. – Ситуация не новая, но занятная.
– Борис Аркадьевич, – взмолился я, – почему «вы»? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет?
Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:
– Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?
– Даже обидно, – сказал я.
– А ты не обижайся, – произнесло мое отражение, – оба настоящие.
Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.
– К столу, товарищи, – пригласил он и тихо Ире: – Еще прибор.
– У меня даже аппетит пропал, – сказал я. – А на второе опять треска?
Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно – «анти-я» не терял времени:
– Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?
Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.
– А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу, – проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
– Не выйдет, – сказал я с сердцем, – он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
– Это ты сказал, – ввернул «анти-я».
Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:
– Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
– Врете, Анохин, – сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».
– Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, – не растерялся «анти-я», – мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, – обернулся ко мне мой мучитель. – Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?
– При царе Косаре? – съязвил я.
– Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из «Медного всадника»?
– Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.
Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?
– Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?
Забыл.
– Я уверял, что это твоя любимая книга.
– Из Гертруды Стайн, – вспомнил я.
– А текст?
Я молчал.
– Ждешь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. – «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: – Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.
Толька подумал и спросил:
– Наш разговор о муссонах помнишь?
– Где?
– В Уманаке.
Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.
– Что ты сказал тогда?
Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.
– Ты у меня спроси, – торжествовал другой господин Голядкин, – я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит, съежившись, под перекрестными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.
