В его тесном трактирчике в часы обеда собирались заготовщики из ближайшей обувной мастерской и мастера-часовщики, могущие вам рассказать о часах все, кроме того, где они делали их до Начала. О чем говорили они в эти минуты недолгого отдыха? Да, наверно, о том же, о чем говорят в парижском бистро на окраине или в аптеках Бруклина и Бронкса. О том, что труднее стало жить: у Жаннеты родился третий; что папаша Луи наконец получил работенку – моет стекла где-то в американском секторе; что у Поля горе – дочка сбежала с каким-то, говорят, непутевым парнем, а «малышка» Пьер вот уже третий месяц толчется на бирже безработных у Восточной заставы. О полиции говорили неохотно и с неприязнью – тоже не новость: и на Земле едва ли где любят или уважают полицию. Но в этом полицейском Городе-государстве ей была предоставлена власть хищника на охоте, тюремщика в камере и палача в застенке. Любой «бык» мог вас оскорбить, избить, даже застрелить неподсудно и безнаказанно. Чересчур театральной, несерьезной могла показаться лишь форма галунщиков, придуманная совсем не «облаками», а кем-то из первых начальников полиции, возжелавшим, чтобы верные псы его «подавляли и ослепляли». Они и подавляли любой протест, любое недовольство: даже косой взгляд на улице, брошенный на проходившего мимо галунщика, мог закончиться избиением в полицейском участке.
Мой случай мог окончиться хуже. Как-то я забежал в погребок Нуара не днем, а вечером. Следом за мной вошел полицейский, выпил кружку пива прямо у стойки и выплеснул остатки в лицо сидевшему поблизости старику. Никто не двинулся с места, никто не сказал ни слова. И я не выдержал, сорвался: моя кружка с размаху ударила полицейского прямо в зубы. Мы даже не успели разглядеть друг друга – так быстро все это произошло. Он только вскрикнул от боли, как погас свет и чьи-то незнакомые руки мягко, но решительно повели меня к выходу. «Шагай, не медли», – шепнул кто-то мне на ухо, и я зашагал.
О продолжении этой истории я узнал совсем неожиданно на другой же вечер. Маго ушла, а я проявлял в лаборатории сделанные за день снимки. В этот момент кто-то открыл входную дверь своим ключом и почти бесшумно вошел в приемную. «Кто?» – вскрикнул я, бросаясь навстречу неизвестному в темных очках и надвинутой на лоб кепке. «Тихо! – сказал он и прибавил по-русски: – Я вспомнил еще кое-что, сынок, что было уже после войны». И тут я узнал его. Ночной друг Джемса в полицейском мундире и законспирированный владелец нашего ателье стоял передо мной, пристально и строго меня оглядывая.
– Между прочим, труп полицейского с выбитыми зубами выловили сегодня из воды у Центрального моста, – сказал он уже по-французски. – За Нуара не беспокойся. Это на другой стороне Города.
– Вы русский или француз? – спросил я.
– Я знаю о них уже давно, когда начала возвращаться память. Но кем был до Начала, не помню. Может быть, русским солдатом, сбежавшим из нацистского лагеря и присоединившимся к какой-нибудь группе Сопротивления. Впрочем, – усмехнулся он, – это я сочиняю себе биографию. Честно говоря, ничего не помню…
Теперь уже улыбались мы оба.
– А ведь вы обещали при встрече меня не узнать, – вспомнил я.
– Времена изменились, сынок.
– Чем?
– Ты теперь не просто друг Джемса, а боевая единица Сопротивления. Тебя уже знают и на тебя рассчитывают.
– Потому я и снимаю здесь разбитных девиц и старых подагриков.
– Недоволен?
– Я думаю!
Он вздохнул:
– Хочется отнять у галунщика пистолет и подстрелить Томпсона или Фронталя?
Я вспомнил о Маго: говорить или не говорить? Нет, сказать – честнее.
– Это было бы непростительной глупостью и ошибкой, но кое-кто у вас об этом подумывает.
– Маго – девочка, – сказал он. – Нельзя же ее принимать всерьез.
Как мы потом жестоко ошиблись!
– Мне сказали, что ты иногда называешь себя пятиборцем. Что это значит?
– Спортивный комплекс, – пояснил я. – Уметь фехтовать, стрелять, бегать, плавать и ездить верхом.
– Хорошие качества. Каждое пригодится.
– Почему-то их не используют.
Он не обратил внимания на мою реплику. Помолчал, прошелся по комнате и начертил пальцем скачущего на лошади человечка по запотевшему стеклу.
– Ездить верхом… – задумчиво повторил он. – У тебя, кажется, завелись знакомства на скачках?
– Только в конюшне. Снимал жокеев-призовиков для «Экспресса».
Он опять прошелся по комнате, опять подумал и сказал:
– Есть предложение. По воскресеньям на скачках любительский гандикап. Вместо жокеев-профессионалов скачут спортсмены-любители. Преимущественно «быки» и те, кто рассчитывают поступить на службу в полицию.
– Какая же связь между скачками и полицией? – перебил я.
– Полицейский комплекс, как и твое пятиборье, требует умения стрелять, плавать и ездить верхом. Хорошо ездить. А Корсон Бойл – скаковой меценат, умеющий отличать победителей.
– Кто это – Корсон Бойл?
– Начальник продполиции.
– Правая рука Фронталя?
– Кто знает, кто у кого чья рука, – загадочно сказал Фляш, – но Корсон Бойл – это личность, от которой зависит многое.
– А при чем здесь я?
– Примешь участие в гандикапе.
– Я?
– Ты.
– Ничего не понимаю. Зачем?
– Это приказ.
Я задумался. Фляш тоже молчал, ожидая ответа. Наконец я сказал:
– Приказы, конечно, не обсуждают, но разумные люди не отдают приказов разумным людям, не объяснив их цели.
– Хорошо. Проверим, насколько ты разумен. Сначала приказ. Завтра с утра, как только начнется движение по Городу, ты поедешь на ипподром. Спросишь жокея Бирнса. Хони Бирнс. Запомни.
– Я его знаю.
– Тем лучше. Скажешь: Фляш просил подобрать экстра-класс. Понял?
– Я не идиот. Дальше.
– Он даст тебе лошадь, проверит тебя на дорожке и решит, будешь ты участвовать в гандикапе или нет.
– Допустим, что буду.
– Тогда все зависит от того, каким по счету ты придешь к финишу.
– А если первым?
– Тебя проведут в ложу и представят самому Корсону Бойлу. Держись скромно, но с достоинством. Молчи. Дождись вопроса.
– О чем?
– Он обязательно спросит тебя, что бы тебе хотелось. Боги любят иногда снизойти к смертным.
– А что именно мне бы хотелось? – спросил я в упор.
Фляш улыбнулся, как фокусник перед тем, как поразить зрителей.
– Поступить в полицию.
И продолжал улыбаться, явно наслаждаясь моей немотой.
– Но зачем, зачем? – вырвалось у меня.
