Быков отложил газету, снял очки и посмотрел на Юрковского.
– Ты уже кончил дела на сегодня? – спросил он.
– Нет, – сказал Юрковский с раздражением. – Не кончил и не желаю о них говорить. От этой идиотской канцелярщины у меня распухла голова. Я желаю рассеяться. Можешь ты ответить на мой вопрос?
– На этот вопрос лучше всего тебе ответит Иван, – сказал Быков. – Он с ним все время возится.
– Но поскольку Ивана здесь нет, я спрашиваю тебя. Кажется, совершенно ясно.
– Не волнуйся так, Володя, печенка заболит. Наш стажер еще просто мальчик. Умелые руки, а любить он ничего особенно не любит, потому что ничего не знает. Алексея Толстого он любит. И Уэллса. А Голсуорси ему скучен, и «Дорога дорог» ему скучна. Еще он очень любит Жилина и не любит одного бармена в Мирза-Чарле. Мальчишка он еще. Почка.
– В его возрасте, – сказал Юрковский, – я очень любил сочинять стихи. Я мечтал стать писателем. А потом я где-то прочитал, что писатели чем-то похожи на покойников: они любят, когда о них либо говорят хорошо, либо ничего не говорят… И я подался в космос.
– Стихи ты писал и в космосе, – заметил Быков.
– М-да-а, – сказал Юрковский, задумчиво улыбаясь. – А теперь вот не пишу. Прошла молодость. Да. К чему это я все?
– Не знаю, – сказал Быков. – По-моему, ты просто отлыниваешь от работы.
– Нет-нет, позволь… Да! Меня интересует внутренний мир нашего стажера.
– Стажер есть стажер, – сказал Быков.
– Стажер стажеру рознь, – возразил Юрковский. – Ты тоже стажер, и я стажер. Мы все стажеры на службе у будущего. Старые стажеры и молодые стажеры. Мы стажируемся всю жизнь, каждый по-своему. А когда мы умираем, потомки оценивают нашу работу и выдают диплом на вечное существование.
– Или не выдают, – задумчиво сказал Быков, глядя в потолок. – Как правило, к сожалению, не выдают.
– Ну что же, это наша вина, а не наша беда. Между прочим, знаешь, кому всегда достается диплом?
– Да?
– Тем, кто воспитывает смену. Таким, как Краюхин.
– Пожалуй, – сказал Быков. – И вот что интересно: эти люди, не в пример многим иным, нимало не заботятся о дипломах.
– И напрасно. Меня вот всегда интересовал вопрос: становимся ли мы лучше от поколения к поколению? Поэтому я и заговорил о кадете. Старики всегда говорят: «Ну и молодежь нынче пошла. Вот мы были!»
– Это говорят очень глупые старики, Владимир. Краюхин так не говорил.
– Краюхин просто не любил теории. Он брал молодых, кидал их в печку и смотрел, что получится. Если не сгорали, он признавал в них равных.
– А если сгорали?
– Как правило, мы не сгорали.
– Ну вот, ты и ответил на свой вопрос, – сказал Быков и снова взялся за газету. – Стажер Бородин сейчас на пути в печку, в печке он, пожалуй, не сгорит, через десять лет ты с ним встретишься, он назовет тебя старой песочницей, и ты, как честный человек, с ним согласишься.
– Позволь, – возразил Юрковский, – но ведь на нас тоже лежит какая-то ответственность. Мальчика нужно чему-то учить!
– Жизнь научит, – коротко сказал Быков из-за газеты.
В кают-компанию вошел Михаил Антонович в пижаме, в шлепанцах на босу ногу, с большим термосом в руке.
– Добрый вечер, мальчики, – сказал он. – Что-то мне захотелось чайку.
– Чаек – это неплохо, – оживился Быков.
– Чаек так чаек, – сказал Юрковский и стал собирать свои бумаги.
Капитан и штурман накрыли на стол, Михаил Антонович разложил варенье в розетки, а Быков налил всем чаю.
– А где Юрик? – спросил Михаил Антонович.
– Спит, – ответил Быков.
– А Ванюша?
– На вахте, – терпеливо ответил Быков.
– Ну и хорошо, – сказал Михаил Антонович. Он отхлебнул чаю, зажмурился и добавил: – Никогда, мальчики, не соглашайтесь писать мемуары. Такое нудное занятие, такое нудное!
– А ты побольше выдумывай, – посоветовал Быков.
– Как это?
– А как в романах. «Юная марсианка закрыла глаза и потянулась ко мне полуоткрытыми устами. Я страстно и длинно обнял ее».
– «Всю», – добавил Юрковский.
Михаил Антонович зарделся.
– Ишь, закраснелся, старый хрыч, – сказал Юрковский. – Было дело, Миша?
Быков захохотал и поперхнулся чаем.
– Фу! – сказал Михаил Антонович. – Фу на вас! – Он подумал и заявил вдруг: – А знаете что, мальчики? Плюну-ка я на эти мемуары. Ну что мне сделают?
– Ты нам вот что объясни, – сказал Быков. – Как повлиять на Юру?
Михаил Антонович испугался.
– А что случилось? Он нашалил что-нибудь?
– Пока нет. Но вот Владимир считает, что на него нужно влиять.
– Мы, по-моему, и так на него влияем. От Ванюши он не отходит, а тебя, Володенька, просто боготворит. Раз двадцать уже рассказывал, как ты за пиявками в пещеру полез.
Быков поднял голову.
– За какими это пиявками? – спросил он.
Михаил Антонович виновато заерзал.
– А, это легенды, – сказал Юрковский, не моргнув глазом. – Это было еще… э-э… давно. Так вот вопрос: как нам влиять на Юру? Мальчику представился единственный в своем роде шанс посмотреть мир лучших людей. С нашей стороны было бы просто… э-э…
– Видишь ли, Володенька, – сказал Михаил Антонович. – Ведь Юра очень славный мальчик. Его очень хорошо воспитали в школе. В нем уже заложен… как бы это сказать… фундамент хорошего человека. Ведь пойми, Володенька, Юра уже никогда не спутает хорошее с плохим…
– Настоящего человека, – веско сказал Юрковский, – отличает широкий кругозор.
– Правильно, Володенька, – сказал Михаил Антонович. – Вот и Юрик…
– Настоящего человека формируют только настоящие люди, работники, и только настоящая жизнь, полнокровная и нелегкая.
– Но ведь и наш Юрик…
– Мы должны воспользоваться случаем и показать Юрию настоящих людей в настоящей, нелегкой жизни.
– Правильно, Володенька, и я уверен, что Юрик…
– Извини, Михаил, я еще не кончил. Вот завтра мы пройдем до смешного близко от Эйномии. Вы знаете, что такое Эйномия?
– А как же? – сказал Михаил Антонович. – Астероид, большая полуось – две и шестьдесят четыре астрономические единицы, эксцентриситет…
– Я не об этом, – нетерпеливо сказал Юрковский. – Известно ли вам, что на Эйномии уже три года функционирует единственная в мире физическая станция по исследованию гравитации?
– А как же, – сказал Михаил Антонович. – Ведь там же…
