Незнакомец объяснил мне, что резонанс в обыденной жизни (в домашнем хозяйстве, как он выражался) вещь необычайно редкая, и очень восхищался тем, что какой-то древний правовой кодекс учитывает такую ничтожную возможность и предусматривает наказание владельцу того петуха, который своим криком расколет кувшин у соседа.
Я согласился, что это действительно, должно быть, редкое явление. Я лично никогда ни о чем таком не слыхал.
– Очень, очень редкое, – сказал он. – А я вот своей скрипкой разбил за месяц четыре стакана и блюдце. Но это было только начало.
Он закурил очередную папиросу и сообщил:
– Очень скоро мои родители и знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.
Тут я решил не ударить в грязь лицом и сказал:
– Странная фамилия.
– Какая фамилия? – спросил он. – Ах, закон? Нет, это не фамилия. Это… как бы вам сказать… нечто шутливое. Знаете, есть целая группа поговорок: чего боялся, на то и нарвался… бутерброд всегда падает маслом вниз… В том смысле, что плохое случается чаще, чем хорошее. Или в наукообразной форме: вероятность желательного события всегда меньше половины.
– Половины чего? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость. Он очень удивился моему вопросу.
– Разве вы не знакомы с теорией вероятностей? – спросил он.
Я ответил, что мы этого еще не проходили.
– Так тогда вы ничего не поймете, – сказал он разочарованно.
– А вы объясните, – сердито сказал я, и он покорно принялся объяснять. Он объявил, что вероятность – это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
– А при чем здесь бутерброды? – спросил я.
– Бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх, – сказал он. – Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. В половине случаев он упадет маслом вверх, в половине – маслом вниз. Понятно?
– Понятно, – сказал я. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.
– В таких случаях говорят, что вероятность желаемого исхода равна половине – одной второй.
Дальше он рассказал, что если бросать бутерброд, например, сто раз, то он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или двадцать, и что только если бросать его очень долго и много, масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев. Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой) после того, как его бросали тысячу раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он стал рассказывать, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монетой, как в игре в орлянку, и начал объяснять, как это делалось, забираясь во все более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, пойдет дождь. Из этой первой лекции по теории вероятностей я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Незнакомец употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение, вроде зала ожидания, с кафельным полом, где сидят люди с портфелями и бюварами и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. До сих пор я часто вижу это во сне. Но тут незнакомец оглушил меня звонким термином «предельная теорема Муавра – Лапласа» и сказал, что все это к делу не относится.
– Я, знаете ли, совсем не об этом хотел вам рассказать, – проговорил он голосом, лишенным прежней живости.
– Простите, вы, вероятно, математик? – спросил я.
– Нет, – ответил он уныло. – Какой я математик? Я флюктуация.
Из вежливости я промолчал.
– Да, так я вам, кажется, еще не рассказал своей истории, – вспомнил он.
– Вы говорили о бутербродах, – сказал я.
– Это, знаете ли, первым заметил мой дядя, – продолжал он. – Я был, знаете ли, рассеян и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.
– Ну и хорошо, – сказал я.
Он горестно вздохнул.
– Это хорошо, когда изредка… А вот когда всегда! Вы понимаете – всегда!
Я ничего не понимал и сказал ему об этом.
– Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне попробовать бросить монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый человек, а мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: «Ты конченый человек!»
Я по-прежнему ничего не понимал.
– В первый раз я бросил монетку сто раз, и дядя сто раз. У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз, и, представьте себе, орел у меня выпал сто девяносто шесть раз. Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь наступит и сегодняшний вечер! – Тут он, кажется, всхлипнул. – Но тогда я, знаете ли, был слишком молод, моложе вас. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете.
– Чем? – изумился я.
– Э-э-э… средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался.
Он немножко успокоился и принялся рассказывать все по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Рассказывал он подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминами из физики, математики, термодинамики и кинетической теории газов, так что потом, уже став взрослым, я часто удивлялся, почему тот или иной термин кажется мне таким знакомым. Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался просто несамокритичным. Так, он неоднократно величал себя «феноменом», «чудом природы» и «гигантской флюктуацией». Тогда я понял, что это не профессия. Он мне заявил, что чудес не бывает, а бывают только весьма маловероятные события.
– В природе, – наставительно говорил он, – наиболее вероятные события осуществляются наиболее часто, а наименее вероятные осуществляются гораздо реже.
Он имел в виду закон неубывания энтропии, но тогда для меня все это звучало веско. Потом он попытался мне объяснить понятия наивероятнейшего состояния и флюктуации. Мое воображение потряс тогда этот известный пример с воздухом, который весь собрался в одной половине комнаты.
– В этом случае, – говорил он, – все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. А это отнюдь не чудо, это вполне реальный, но необычайно маловероятный факт. Это была бы гигантская флюктуация – ничтожно вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.
По его словам, он и был таким отклонением от наиболее вероятного состояния. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцатикратную радугу было для него пустяком – он видел их шесть или семь раз.
