Граф встал из-за стола и обнял друга. Потом он не сел на свое прежнее место на банкетке, а предложил его Михаилу. Этот, казалось бы, жест вежливости позволил графу сесть, повернувшись спиной к красотке в синем платье.
– Ну, что будем пить, мой друг? – потирая руки, спросил граф. – Шампанское? «Château d’Yquem»?
[37] Не откажешься от белуги на закуску?
Но Мишка отрицательно покачал головой, сказав, что хочет пива, и сообщил, что не сможет остаться на ужин.
Графа немного расстроило это известие. Он думал заказать на ужин фирменную запеченную утку в ресторане «Боярский». Граф даже попросил Андрея оставить ему бутылочку того первоклассного французского вина, которое идеально подошло бы к утке и дало ему повод вспомнить и рассказать историю о том, как он однажды оказался запертым в винном погребе Ротшильдов вместе с молодой баронессой…
Графа, разумеется, расстроило известие о том, что его друг не останется ужинать, но по поведению и внешнему виду Михаила он видел, что у него в жизни произошли определенные изменения, о которых тот, возможно, ему расскажет. Пока они ждали заказанного пива, граф спросил друга о том, что происходит на съезде писателей. Принесли пиво, Мишка взял бокал и заметил, что об этом съезде скоро заговорит не только вся Россия, но и, возможно, весь мир.
– Сегодня, Саша, не было перешептываний. Никто не засыпал и не играл карандашами. Все работали, говорили и писали.
Граф усадил Михаила в угол банкетки, закрыв таким образом столом и собой ему выход, иначе тот обязательно бы вскочил и начал расхаживать по залу. «И чем же все были так заняты?» – поинтересовался граф. Мишка ответил, что писали черновой текст «Декларации о намерениях», «Прокламации о поддержке» и «Заявления солидарности». Судя по всему, пролетарские писатели поддерживали не только других писателей, издателей и редакторов, но и всех рабочих и крестьян, сварщиков, токарей и даже дворников
[38].
В первый день съезда программа была такой насыщенной, что ужин подали только к одиннадцати часам вечера. Стол был накрыт на шестьдесят персон, и во главе стола сидел сам Маяковский. Никто никому лекций не читал. Когда все расселись и подали еду, Маяковский встал и ударил кулаком по столу, чтобы привлечь внимание присутствующих.
Желая продемонстрировать, как встал великий пролетарский поэт, Мишка сам попытался вскочить, чуть не сбив бокалы с пивом. Смирившись, он решил прочитать стихотворение Маяковского сидя, но размахивая в воздухе руками.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца.
Светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца.
Стихотворение Маяковского произвело фурор, все захлопали и начали бить стаканы. Но когда все затихли и были уже готовы приняться за курицу, со стула встал некто Зелинский.
– Конечно, нам просто необходимо услышать, что думает Зелинский, – бормотал Мишка. – Словно он что-то значит по сравнению с Маяковским! А сам он значит не больше, чем бутылка молока.
Он отпил из бокала.
– Ну, ты же помнишь Зелинского? Разве нет? Он был на несколько курсов младше нас в университете. Тот, который ровно год ходил с моноклем, а в 1916-м носил уже матросскую фуражку? Ты знаешь этот тип людей, Саша. Те, кто хочет постоянно руку на руле держать, понимаешь? Те, которые после обеда задерживаются и продолжают обсуждать то, о чем только что говорили. Потом Зелинский заявляет, что он знает прекрасное место, где можно пообщаться. Он приводит несколько человек в какое-то подвальное кафе. Когда ты только собираешься сесть, он подходит, кладет тебе руку на плечо и пересаживает в другое место. Когда кто-нибудь предложит заказать хлеба, он скажет, что у него есть идея получше. Никто и глазом не успеет моргнуть, как он щелкнет пальцами и закажет какие-то магические «завитушки», потому что они – лучшие в Москве.
Мишка так громко три раза щелкнул пальцами, что графу пришлось замахать руками на Аудриуса, который был уже на полпути к их столику.
– И эти его идеи! – продолжил Мишка с отвращением. – Он все что-то декларирует, словно он в таком положении, что может кого-то просветить о стихотворных делах! Так и чем же он «разводит» впечатлительных молодых студентов? Тем, что вся поэзия в конце концов преклонится перед хайку. Преклоняться перед хайку. Ты только подумай!
– Ну что я могу сказать? – заметил граф. – Я рад, что Гомер не был рожден в Японии.
Мишка мгновение непонимающим взглядом смотрел на графа, после чего громко рассмеялся.
– Это точно! – Он сел, хлопнул по столу и вытер слезу. – Я тоже рад тому, что Гомер не родился в Японии. Надо будет запомнить эту мысль, чтобы рассказать Катерине.
Михаил улыбнулся, предвкушая вопрос о том, а кто же такая эта Катерина?
– Да, кто она, эта Катерина? – поинтересовался граф.
Расслабленным движением Мишка взял бокал с пивом.
– Катерина Литвинова. Я разве о ней не рассказывал? Это талантливая молодая поэтесса из Киева. Учится на втором курсе университета. Мы с ней вместе в комиссии заседаем.
Он откинулся на спинку и сделал глоток пива. Граф тоже откинулся на спинку своего стула и улыбнулся. Он заметил произошедшие с его собеседником изменения.
Новый пиджак и подстриженная борода…
Может быть, дискуссия шла не только после обеда, но и продолжалась всю ночь…
И некто Зелинский, который привел всех в свое любимое место и растащил молодую поэтессу в один угол, а Мишку – в другой?..
Михаил продолжал живописать детали своей бурной жизни, и граф подумал о том, что судьба интересно повернулась. Мишка много лет сидел вечерами дома, в то время как граф, вернувшись поздно ночью, рассказывал ему о разных tête-а-têtes, незапланированных романических встречах с вином и зажженными свечами.
Было ли графу приятно слушать Мишкины рассказы? Конечно, ему было радостно за своего друга. Графу очень понравилась следующая рассказанная Михаилом история. В конце вечера все пытались разместиться в трех дрожках-такси, и Мишка сказал Зелинскому, что тот забыл в ресторане свою шляпу. Зелинский бросился в подвал за шляпой, и Катерина из Киева сказала: «Михаил Федорович, не хотите ли и вы с нами поехать?»
