Купив все, что ему было нужно на рынке, Андрей поднялся на третий этаж. Поднимаясь по лестнице, он чувствовал запах жареного лука из одной квартиры и слышал звуки радио из другой. Взяв авоську в левую руку, он правой достал из кармана ключ от квартиры.
Он вошел в квартиру и громко позвал жену, хотя знал, что ее наверняка нет дома. Она, скорее всего, стояла в очереди в молочном магазине, расположенном рядом с закрытой церковью. Жена говорила, что в том магазине молоко более свежее и очередь короче, но Андрей знал, что это не так. Как и многие другие женщины, жена Андрея ходила в тот магазин потому, что рядом с церковью была часовня, в которой на стенах остались росписи с изображением Христа. Многие женщины ходили в часовню, чтобы помолиться, предупреждая стоявших за ними, что они ненадолго отойдут.
Андрей отнес продукты в небольшую кухню. Он разложил их на столе, вымыл руки и нарезал огурцы для салата. Потом почистил картошку и положил ее в кастрюлю с водой, смешал фарш, который ему дал Эмиль, с резаным луком, слепил котлеты и накрыл их полотенцем. Потом он поставил на плиту сковородку и налил в нее немного масла. Он снова помыл руки, собрал на стол и вышел в коридор, чтобы войти в комнату и прилечь. Но, не отдавая отчета в том, что он делает, прошел мимо двери спальни и вошел в дверь следующей комнаты.
Много лет назад Андрей был в петербургской квартире, в которой Пушкин жил последние годы своей жизни. В квартире все сохранили так, как было в день смерти поэта. На столе лежал лист бумаги с недописанным стихотворением. От этого стола публику отделяла веревка ограждения, чтобы нельзя было подойти к столу вплотную. Тогда идея сохранения квартиры поэта в том виде, в котором она была при его жизни, показалась Андрею немного смешной. Как будто, сохранив перо там, где оно лежало на столе много лет назад, мы в состоянии воскресить убитого поэта.
Но когда их единственный сын Илья погиб в 1945 году под Берлином, жена Андрея поступила точно так же, как хранители музея-квартиры Пушкина. Она оставила в комнате сына все так, как было при его жизни. Каждая книга стояла на полке так, как и тогда, когда он ушел на фронт, одеяло на кровати лежало точно так же, а в шкафу висели его рубашки и пиджаки, как в тот день, когда они получили похоронку.
Сначала такое положение вещей успокаивало Андрея. Когда он был в квартире один, то иногда заходил в комнату сына и видел, что на кровати осталась небольшая вмятина в том месте, где его жена сидела на кровати, когда Андрей был на работе. Но через некоторое время он понял, что сохранение комнаты в том виде, в котором она была при жизни сына, только способствует тому, что горечь от его потери со временем не уменьшается, а остается прежней. Постепенно Андрей начал понимать, что им с женой лучше избавиться от вещей сына.
Однако Андрей не обсуждал этот вопрос со своей женой. Он знал, что рано или поздно кто-нибудь из соседей доложит в домоуправление или куда-нибудь еще, что в семье Андрея стало меньше членов, после чего их с женой переселят в квартиру поменьше, а может быть, даже в коммуналку. А если и не переселят, то заставят отдать комнату сына кому-нибудь другому.
А пока Андрей подошел к кровати сына, разгладил место, на котором сидела жена, выключил свет и вышел из комнаты.
Книга четвертая
1950
Adagio, andante, allegro
«Время пролетело, как одно мгновение».
Так двадцать первого июня 1950 года граф Александр Ростов ответил Василию на его замечание о том, как Софья выросла. Да, время с той поры, когда Софье было тринадцать, до ее семнадцатилетия пролетело незаметно.
– Кажется, что еще вчера она, как заяц, как чертенок, как зуда носилась по лестницам, и внезапно превратилась в умную и красивую девушку.
Когда Софье было тринадцать лет, графу казалось, что она очень тихая и скромная, и, в общем-то, эти качества характеризовали девушку и теперь, когда ей исполнилось семнадцать. У Софьи были длинные темные волосы с седой прядью в том месте, где она ударилась головой. Девушка могла часами, не шевелясь, слушать музыку в кабинете графа, шить в ателье у Марины и разговаривать с Эмилем на кухне ресторана «Боярский».
Когда Софье было пять, граф, может быть, немного наивно, предполагал, что она вырастет темноволосой копией своей матери. И хотя от матери Софья унаследовала четкость мыслей и уверенность в себе, она разительно отличалась поведением. Мать девушки часто выражала свое недовольство тем, как устроен мир, а вот Софья могла иногда считать, что все происходит не совсем так, как хотелось бы, но в целом все идет как нужно и Земля крутится в правильную сторону. Нина спокойно могла перебить человека на полуслове и начать с ним спорить, после чего заявить, что вопрос решен раз и навсегда, а тема закрыта. Софья же давала возможность человеку высказаться и слушала его с такой дружелюбной улыбкой, что собеседник, высказавшись вволю, мог начать сомневаться в правильности своей позиции.
Сдержанность. Вот как можно было это описать одним словом. И изменения произошли в мгновение ока.
– Когда доживаешь до наших лет, Василий, все начинает мельтешить, лететь слишком быстро. Времена года пролетают, не оставляя о себе никаких воспоминаний.
– Как это верно! – соглашался консьерж, просматривая заказанные для гостей театральные билеты.
– Впрочем, не все так плохо, – продолжал граф. – Если для нас недели несутся, как пули у виска, то на наших детей все, что за это время происходит, производит огромное впечатление. Когда человеку исполняется семнадцать лет и он впервые в жизни начинает чувствовать себя по-настоящему свободным, его чувства обостряются, он четко фиксирует то, что упоминается в разговоре, замечает каждый взгляд и жест. Все это откладывается у него в памяти. Именно в эти годы человек обзаводится друзьями, начинает дружить с теми, кого всегда потом будет рад видеть.
Высказав эту философскую мысль, граф огляделся кругом и увидел, что Гриша подтаскивает багаж нового гостя к стойке регистрации, а Гена выносит из лифта багаж отбывающих гостей.
– Может быть, все дело в том, что должен существовать какой-то космический баланс? – продолжил Ростов после непродолжительной паузы. – Все планеты стоят правильно и находятся в состоянии равновесия друг с другом. Возможно, время устроено так, что для того, чтобы нашим детям хорошо запомнился июнь этого года, нам надо как бы отказаться от права самим его запомнить.
– Мы должны забыть, чтобы они могли помнить, – подвел итог Василий.
– Вот-вот! – воскликнул граф. – Мы должны забыть, чтобы они могли помнить! И как прикажете нам себя при этом чувствовать? Расстраиваться, что их минуты являются более насыщенными, чем наши? Не думаю. Я не считаю, что в нашем возрасте имеет смысл создавать много новых и долгих воспоминаний. Наша задача заключается в том, чтобы дать возможность жить и чувствовать им. И это, конечно, непросто. Вместо того чтобы поправлять на них одеяло, когда они спят, и застегивать им пуговицы, мы должны быть уверены, что они все это сделают сами. Может быть, им не так просто жить в состоянии новой для них свободы, но мы должны быть сдержанными, щедрыми и не судить их слишком строго. Мы должны помочь им в начале их жизненного этапа и внимательно наблюдать, а потом с облегчением вздохнуть, когда они откроют для себя ворота в новую жизнь…
