– Не знаю, любит ли мама кого-нибудь из нас.
Хомса не промолвил больше ни слова. Уходя, он слышал, как Снусмумрик кричит ему вслед:
– Не делай из мухи слона!
Снова послышались звуки губной гармошки. На кухонном крыльце хомса увидел Филифьонку. Она стояла возле ведра с помоями и слушала. Хомса осторожно обошел ее и незаметно проскользнул в дом.
16
На другой день Снусмумрика пригласили на воскресный обед. В четверть третьего гонг Филифьонки позвал всех к обеду. В половине третьего Снусмумрик воткнул в шляпу новое перо и направился к дому. Кухонный стол был вынесен на лужайку, и Хемуль с хомсой расставляли стулья.
– Это пикник, – мрачно пояснил Онкельскрут. – Она говорит, что сегодня мы можем делать все, что нам вздумается.
Вот Филифьонка разлила по тарелкам овсяный суп. Дул холодный ветер, и суп покрывался пленкой жира.
– Ешь, не стесняйся, – сказала Филифьонка и погладила хомсу по голове.
– Почему это мы должны обедать на дворе? – жаловался Онкельскрут, показывая на жирную пленку в тарелке.
– Жир тоже нужно съесть, – приказала Филифьонка.
– Почему бы нам не уйти на кухню? – затянул опять Онкельскрут.
– Иногда люди поступают, как им вздумается, – отвечала Филифьонка, – берут еду с собой или просто не едят! Для разнообразия!
Обеденный стол стоял на неровном месте, и Хемуль, боясь пролить суп, держал свою тарелку двумя лапами.
– Меня кое-что волнует, – сказал он. – Купол получается нехорошим. Хомса выпилил неровные доски. А когда их начинаешь подравнивать, они получаются короче и падают вниз. Вы понимаете, что я имею в виду?
– А почему бы не сделать просто крышу? – предложил Снусмумрик.
– Она тоже упадет, – сказал Хемуль.
– Терпеть не могу жирную пленку на овсяном супе, – не успокаивался Онкельскрут.
– Есть другой вариант, – продолжал Хемуль, – вовсе не делать крышу. Я вот тут сидел и думал, что папа, может быть, захочет смотреть на звезды, а? Как вы думаете?
– Это ты так думаешь! – вдруг закричал Тофт. – Откуда тебе знать, что папа захочет?
Все разом перестали есть и уставились на хомсу.
Хомса вцепился в скатерть и закричал:
– Ты делаешь только то, что тебе нравится! Зачем ты делаешь такие громоздкие вещи?
– Нет, вы только посмотрите, – удивленно сказала Мюмла, – хомса показывает зубы.
Хомса так резко вскочил, что опрокинул стул, и, сгорая от смущения, залез под стол.
– Это хомса-то, такой славный, – холодно сказала Филифьонка.
– Послушай, Филифьонка, – серьезно заявила Мюмла, – я не думаю, что можно стать Муми-мамой, если вынесешь кухонный стол на двор.
И Филифьонка вскипела.
– Только и знаете: «Мама – то, мама – это!» – кричала Филифьонка, вскакивая из-за стола. – И что в ней такого особенного? Разве это порядочная семья? Даже в доме не хотят наводить чистоту, хотя и могут. И даже самой маленькой записочки не пожелали оставить, хотя знали, что мы… – Она беспомощно замолчала.
– Записка! – вспомнил Онкельскрут. – Я видел письмо, но куда-то его запрятал.
– Куда? Куда ты его запрятал? – спросил Снусмумрик.
Теперь уже все встали из-за стола.
– Куда-то, – пробормотал Онкельскрут. – Я, пожалуй, пойду опять ловить рыбу, ненадолго. Этот пикник мне не нравится. В нем нет ничего веселого.
– Ну вспомни же, – просил Хемуль. – Подумай. Мы тебе поможем. Где ты видел письмо в последний раз? Подумай, куда бы ты его спрятал, если б нашел сейчас?
– Я в отпуске, – упрямо ответил Онкельскрут, – и я могу забывать все, что хочу. Забывать очень приятно. Я собираюсь забыть все, кроме некоторых мелочей, которые очень важны. А сейчас я пойду и потолкую с моим другом – предком. Он то знает. Вы только предполагаете, а мы знаем.
Предок выглядел так же, как в прошлый раз, но сейчас у него на шее была повязана салфетка.
– Привет! – сказал Онкельскрут, покачав головой и притопывая. – Я ужасно огорчен. Ты знаешь, что они мне сделали? – Он немного помолчал. Предок тоже покачивал головой и притопывал. – Ты прав, – продолжал Онкельскрут, – они испортили мне отпуск. Я, понимаешь, горжусь тем, что мне удалось так много всего забыть, а теперь вдруг, извольте, велят вспомнить! У меня болит живот. Я так зол, что у меня заболел живот.
В первый раз Онкельскрут вспомнил про свои лекарства, но он забыл, куда их подевал.
– Они были в корзинке, – повторил Хемуль. – Он говорил, что лекарства у него в корзинке. Но корзинки в гостиной нет.
– Может быть, он забыл ее где-нибудь в саду, – сказала Мюмла.
– Он говорит, что это мы виноваты! – закричала Филифьонка. – При чем тут я? А я-то еще угощала его горячим смородиновым соком, который ему так нравится! – Она покосилась на Мюмлу и добавила: – Я знаю, что Муми-мама подогревала сок, когда кто-нибудь болел. Но я все-таки сварила его на всякий случай.
– Прежде всего я прошу всех успокоиться, – заявил Хемуль, – и я скажу, что каждому нужно делать. Стало быть, речь идет о бутылочках с лекарствами, бутылочке коньяку, письме и восьми парах очков. Мы разделим сад и дом на квадраты, и каждый из нас…
– Да, да, да, – поддакнула Филифьонка. Она заглянула в гостиную и с тревогой спросила: – Как ты себя чувствуешь?
– Неважно, – отвечал Онкельскрут. – Как можно себя чувствовать, когда тебе предлагают суп с жирной пленкой и не дают ничего спокойно забывать? – Он лежал на диване, укрывшись целым ворохом одеял, на голове у него была шляпа.
– Сколько тебе лет, собственно говоря? – осторожно спросила Филифьонка.
– Умирать я пока не собираюсь, – весело заявил он, – а тебе-то самой сколько лет?
Филифьонка исчезла. Повсюду в доме открывались и закрывались двери, из сада доносились крики и беготня. Все думали только об Онкельскруте.
«Эта корзинка может оказаться где угодно», – думал Онкельскрут беспечно. В животе у него больше не крутило.
Вошла Мюмла и примостилась к нему на край дивана.
– Послушай, Онкельскрут, – сказала она, – ты такой же здоровый, как я. Ничего у тебя не болит, сам знаешь.
