…К штабному шалашу мягко подкатила незнакомая мне бричка на высоких колесах с рессорами. Ее быстро окружили партизаны. От толпы отделился Володька Щелкунов. Я окликнул его:
– Что там, Длинный, за гости у Самсонова?
– Сережка Ломов, комиссар бажуковской группы, из-за Прони, – ответил Щелкунов. – Я с Боковым к ним за Проню ездил. Раненого десантника привез. Смирнова Юрку. Лежит очкарик как тень Гамлета. Лечиться у нас будет. Бажукову там за Проней фрицы покоя не дают. – Владимир подошел к нам, и мы потеснились, дав ему место на плащ-палатке. – Этот Юрка малахольный какой-то… Помнишь, как он чуть не угробил всех нас на занятиях в Измайловском парке? Размахнулся, как девчонка, и бросил РГД себе под ноги?
– Еще бы! Помню!
Жизнь на Красноказарменной вспоминается всеми десантниками нашей части с особой любовью и охотой.
– Хорошо, что граната в яму угодила, а мы успели залечь и Смирнова с ног сбить, а то не видать бы нам немецкого тыла, – продолжал Щелкунов, глядя на Самарина. – Сколько он, бедняга, нарядов отмахал! А помнишь, Витя, как он через «коня» прыгал? Умора! Разбежится – и хлоп задом по концу? А в физзале какие номера откалывал, а? А на зарядке утренней? Умора! Помнишь, мы каждое утро бегали по пять километров? Мы уж все к обеду готовимся, а он является наконец. На рубахе соль выступила, очки запотели. Три наряда вне очереди схлопотал! Но уж зато какой старательный был! Раз все в кино сидят, а я Кухарченко на «губе» охраняю… Вижу – елки-палки! – Смирнов на дворе через «кобылу» сигает, и все об конец, об конец задом шлепается.
– И чего его в часть взяли? – сказал я. – Какой он диверсант!
– А как было не взять? – усмехнулся Щелкунов. – Отличник, дисциплинка, все осоавиахимовские газы назубок знал, активный комсомолец, член бюро, стенгазету выпускал. Маркса наизусть страницами чешет. Победитель на физико-математической олимпиаде. К анкете не подкопаешься, характеристика что надо. Только вот комплекция больно интеллигентная. Чересчур заучился он, зачитался. И всегда у этого вундеркинда книжки в карманах торчали, все больше по философской части. Наши в волейбол гоняют, в самоволку бегают, а Смирнов «Анти-Дюринга», вот те крест, читает. Он и в тыл врага с книжкой под мышкой полетел. Фрицы бедняге очередь разрывных в спину вкатили. Я с Боковым недавно к Бажукову ездил. Лежит Смирнов у них в шалаше и стихи пописывает. Бажуков ревмя от него ревет. Заместо диверсанта, говорит, поэта подсунули! Лежит в шалаше, дышит еле-еле – легкие-то пробиты – и знай себе стихи строчит. Бажуков разозлился, вырвал у него тетрадку. Тут тебе, говорит, не Союз писателей, выздоравливать надо, не за стихи тебя кормят. Так что вы думаете, Смирнов свою порцию каждый раз тихонько обратно в НЗ совал – голодуха у них была. А ребята приметили этот его трюк. Бажуков еще пуще раскипятился: это все равно что самострел, кричит. Голодовку, сучий хвост, объявляешь? И велел его под присмотром кормить и тетрадку ему отдал: черт с тобой, говорит, пиши!
– Пойдем навестим его? – предложил я, вставая. – Как-никак свой, десантник!
Втроем мы подошли к одному из шалашей санчасти. За легкой стенкой слышался голос Люды, жены Юрия Никитича:
– Спокойно, одну секундочку!
Они перевязывали Сироту. Намучились они с его страшными ранами.
– Вам что? – строго спросил Юрий Никитич. На территории санчасти наш милый доктор почему-то всегда напускает на себя вид черствого бюрократа.
– Нам? Мы хотели… Тут у вас паренек лежит из Рябиновки, Федя Иваньков, которого я в Ржавке вытащил, – нашелся я. – Я с его матерью вчера говорил…
Никитич нехотя дал нам дорогу, и мы вошли в шалаш. Прохладная полутьма остро пахла карболкой, еще какими-то лекарствами. Когда глаза привыкли к зеленоватому сумраку, мы разглядели койки, покрытые простынями из парашютной ткани, котелки и кружки на столике.
Я разговаривал с парнишкой из Рябиновки, товарищи молча стояли рядом, и все мы косились на исхудалое, мертвенно-бледное, восковой прозрачности лицо Юры Смирнова. Он раскрыл глаза, и я вздрогнул – глаза его, хотя и близорукие, были быстрые, ясные, совсем не подслеповатые на вид, ничуть не больные.
Смирнов сощурился и, поднеся к правому глазу палец, слегка оттянул веко. Была у него эта привычка близоруких.
– Витя? И Володя тут! Здравствуйте, москвичи, молодцы, что зашли!
– Как самочувствие? – бодрым баском осведомился Щелкунов.
– Ничего. Валяться надоело. Все бока отлежал.
Но тут Юрий Никитич запретил нам разговаривать с тяжелораненым и бесцеремонно выгнал из шалаша.
4
На пороге штабного шалаша появился в полном обмундировании командир отряда. Он все еще прихрамывал после падения с лошади. И последние дня два вдобавок ходил оттопыривая щеку, с самоуглубленным видом щупая больной зуб.
К нему подошел радист.
– Что союзники? – нетерпеливо спросил Самсонов таким тоном, будто ждал извещения об открытии второго фронта лично от Рузвельта и Черчилля. Он принял от радиста листок бумаги – сводку или радиограмму.
– Воюют союзнички, – безнадежно усмехнулся Студеникин, – до последнего человека – русского, конечно. Разрешите, товарищ капитан, мне в Александрово в баню смотать. Я быстро обернусь, на велосипеде.
– Обожди, – ответил Самсонов. Он пощупал языком больной зуб, посмотрел на золотые ручные часы «Лонжин», снятые Щелкуновым с какого-то оккупанта и сданные в штаб, прислушался к лесному шуму. – Ты мне вскоре понадобишься.
– «Молния»?
В эту минуту за восточной опушкой леса разом затрещало пять-шесть автоматов.
– За Хачинкой! – быстро сориентировался Самсонов, но голос его вдруг упал. – И много…
Мы прислушались. Я натянул рубашку. Все в лагере остановилось, замерло, застыло, и было странно, что над костром на кухне беззаботно вьется дымок. Хачинка всего в двух километрах от леса. Стрельба не умолкала. Гулким эхом отстреливался лес. Короткие и частые очереди «дегтяря» покрыли сплошной шум автоматов.
– Тревога! – звонко крикнул Самсонов, туже затягивая ремень.
Вспомнив, что Богданов уехал еще утром со сводками Совинформбюро для партизанских старост, я побежал к шалашу своей группы строить людей по боевой тревоге, застегивая на ходу мундир. «Черти! Позагорать не дадут!»
– Смирно! – скомандовал я, когда группа построилась.
Бойцы смотрели мимо меня, будто не слыша моей команды.
По лицам пробежало сначала выражение тревоги и даже страха, а потом грянул вдруг, распялив рты, неудержимый хохот. Я обернулся. Оказалось, что в лагерь только что примчался Киселев. Мы грохнули. Он и на этот раз прибежал без сапог.
– Кажется, всех убили, – отвечал он, задыхаясь, заплетающимся языком. – Черного, Гущина, Терентьева…
Хохот замер, улыбки погасли.
Еще минут через пятнадцать – двадцать Щелкунов, отправленный Самсоновым в разведку, возвратился вместе с Павлом Баженовым. Черный шел без оружия, бережно поддерживая окровавленную правую руку. За ним – Гущин с минерами. Все они тяжело дышали и, кроме Баженова и Терентьева, казались смущенными и подавленными. Их обступили тесным кругом.
