Сходка пришла в движение. В самую гущину ее проникли неотесанные, но искренние слова. Крестьяне переглядывались, подталкивали друг друга. Агроном зло, торжествующе усмехнулся, расправил грузные плечи. У других испуг, тревога сменились напряженным вниманием.
А Кухарченко, войдя в роль, врал без удержу:
– Может, и больше… Смоленск, Тулу, Рязань – сам слыхал. Про разгром под Москвой слыхали небось? В Москве песни специальные поют: «Драпают фрицы прочь от столицы – им не вернуться домой». На мотив «Синий платочек». А это вот, – Кухарченко потряс зажатой в кулак бумагой, – этот бред Геббельса не годится даже для подтирки… – Он стал рвать плакаты, ругаясь все изощренней, багровея и обливаясь злым потом. – Гитлеровский рай. Знаем мы, что это за рай… Красница и Ветринка уже попали в этот рай…
Ветер разносил по площади разноцветные хлопья бумаги. Агроном, зорко охраняемый Баженовым, в оцепенении глядел на свои галоши, скривив губы в застывшей усмешке. Кухарченко содрал флаг, скомкал красное полотнище с черной свастикой в белом круге и швырнул его с трибуны под ноги сельчан.
– Я не мастер трепаться, – заявил Кухарченко. – Не из тех я говорунов, которые и двух слов не могут сказать, не вставив промеж них доклад о международном положении. Дело ясное, хватит и двух слов – бей немца! Правильно я говорю?
– Правильно! – зычно крикнул в толпе бравого вида усач и спрятал голову.
– Но кроме фрицев есть еще иные гады, отечественного, так сказать, производства, – зловеще прогремел Кухарченко, буравя толпу остриями зрачков. – Вас тут душит всякая сволочь. Нам она тоже хода не дает. Зазря коптит небо. Вот один из них! Ишь, стерва! Набил плечи ватой, галоши надел! Як блысну!.. Сунь ему, Черный, свинг круговой!
Агроном, здоровенный мужчина, только качнулся да шляпу потерял от удара кулаком в челюсть. Он сразу же выпрямился, обвел толпу презрительным взглядом. С вызовом, с отчаянной решимостью натянул он шляпу на бритый череп.
Кухарченко продолжал:
– Среди вас есть иуды-полицаи. Где они?
Толпа крестьян перестала быть единой массой, разбилась, не трогаясь с места, на отдельных, обособленных друг от друга людей.
– Ну? Где же ваша гражданская совесть? Вместе с поставками фрицам отдали?
В затаившей дыхание тишине слышно было, как раз-другой хлопнул крыльями аист на крыше. Ветер взвихрил столб пыли у трибуны.
Неподвижная толпа всколыхнулась, раздалась вдруг и вытолкнула из самой своей гущи робко упиравшегося мужика. Бравого вида мужчина с лихо закрученными усами нагнулся, чтобы поднять сбитую с головы фуражку. Он поднял ее, снова уронил и так и остался стоять, понурив голову, высокий, сутулый.
Кухарченко соскочил с трибуны. Его мигом поглотила толпа. Поднялся галдеж. Партизаны смешались с крестьянами, взяли под охрану агронома и полицая.
– Кончай сходку! Оглушили, черти, – отмахивался Кухарченко от наседавших на него сельчан. – Говорю вам, взяли… Десять городов – Смоленск, Тулу, Рязань…
К нему подошел ветхий старичок с окладистой бородой патриарха и скрюченный, как екатерининская береза на шляхе, и, волнуясь, зашепелявил:
– Послухай меня, командир. Не печальники мы полицейские. Вот этого господина из Могилева судить надо по всей строгости. Ибо еще в старых книгах сказано: «Жить нам в мире-любви о Господе, не делить по себе свет солнца красного, не межевать землю-матушку, а жить всем надо жизнью обчею…» А вот урядник… уряднику я ни сват ни брат. Он нам по своей воле лиха не делал, не злыдень он. Что пустая башка, это верно. И в полицию сдуру пошел. Силком винторез ему всучили.
– Золотые слова! – живо подтвердил урядник. – Истинно сдуру!..
– Все патроны по галкам расстрелял, – продолжал старик. – Так проучить его надо – шомполов, что ли, влепить… Мне ты обязан поверить. Воля ваша, конечно. Я сам старый солдат и в партизанах был. И сын у меня старшиной в кавалерии. И сход скажет. Народ вот поспрошай!.. И пошли вам Бог совета да разума! А в полицию с обиды он подался. Приехали тут с области, немец уж рядом, за Днепром, стоял. Давай письмо Сталину писать – на оборону, мол, ура, последнее отдам! И по ошибке ему, уряднику, слово дали. А тот и сказал: «Чего отдавать-то, когда собаку из-под стола приманить нечем». Его тут же забрали, по этапу погнали, да немец, выходит, освободил. А нешто он виноватый? Виноватый вон тот, – показал он на агронома, – он из области тогда приезжал!..
– Ну нет! Ты мне, дед, тут арии не разыгрывай! – отрезал Кухарченко. – «Шомполов»! У нас не старый прижим, и где это видано, чтобы партизан уряднику спуску давал?! Веди-ка, Витька, урядника в хоромы его, раскулачим для начала, а потом в распыл пустим.
4
Урядник едва плелся, и мне приходилось подталкивать его сзади. Проходя мимо полуразвалившейся хатенки, он неотрывно смотрел бараньими печальными глазами на ее мутное оконце, наполовину заткнутое тряпьем, без ставен и наличников, потом, когда ему пришлось идти боком, чтобы видеть эту халупу, он вдруг круто повернул назад, зашагал к висевшей на одной петле калитке.
Сложенная из старых и тонких еловых бревен хатенка с облезлой и растрепанной кровлей из побурелой, с темными пятнами плесени соломы, подпертая с разных концов бревнами, стояла словно калека на костылях. Ни клуни, ни хлева, ни клети. Пустой двор, чахлый огородик. Роскошная рябина, будто боясь запачкаться о нищее человеческое жилье, свесила подальше ярко-красные гроздья.
В единственной комнатушке пахло тухлой капустой, сыростью, какой-то гнилью. Мы втиснулись в хату, заскрипели половицы, запрыгала хромоногая лавка, закачался дряхлый стол. В полутьме я с трудом разглядел пузатую, обшарпанную глинобитную печь, зависшую над косым щелястым полом, лавку, стол. Из печурки торчали разбитые лапти, свисали онучи. На грубой посудной полке, кроме мисок, кружки да тараканов, хоть шаром покати. В углу висел крохотный закоптелый образок с лампадкой из толстого зеленого стекла. Кухарченко включил фонарик. Желтый луч уперся в бревенчатую стенку со следами раздавленных клопов. На полатях кто-то заворочался, и слабый женский голос спросил:
– Кто там?
– Ну и «Букет Абхазии»! – отплевывался Кухарченко, морща нос. – Ты, что ли, жинка вот этого?
Под полатями зияла яма, служившая погребом. В таких ямах белорусы часто держат зимой телят и ягнят.
Женщина приподнялась и откинула воротник облезлого овчинного нагольного тулупа, под которым я увидел – раз, два, три, четыре… я не сразу сосчитал их – четыре белые головы в ряд. Четверо детишек – мал мала меньше. Изжеванные паршой волосы в струпьях, землистые лица.
– Твой хозяин?
– Был мой, – сипло прохрипела женщина, оглядев нас всех тусклым взором. Она была похожа на смерть, как рисовали ее в старину художники: череп, седые космы торчат из-под платка, только стальной косы в руках не хватало. – Был мой. С другой живет, непутевый. Дров нет, ничего нет, дети голодные…
