Смирнов замолчал. Костер догорел и уже не дымил, но воздух струился, дрожал над седыми горячими углями.
– Все это прекрасно! – сказал я, вскипая вдруг. – Ты хорошо подбираешь цитаты! Ну а как же все-таки быть с Самсоновым?
5
Смирнов зажал вдруг рукой рот и закашлял. С таким звуком, точно рубашку на портянки рвал. Кашлял долго, мучительно, а когда кашель затих, отвернулся от меня, смахнул с глаз слезы, скомкал платок, сунул его поспешно в карман. Он похож на последние портреты Николая Островского – смертная тень на изнуренном лице, а в умных глазах – жаркая воля к жизни.
– Как думаешь, кто сможет заменить Самсонова?
– Но разве ты не согласен со мной, что надо обождать?
– Нет. Самсонов теперь не остановится… Кто его заменит?
– Таких людей у нас немало: Самарин, Полевой – все они большевики, а хорошим, настоящим комиссаром Аксеныча или Дзюбу поставить можно. Но, по-моему, наши командиры ничего или мало знают о преступлениях Самсонова! Он для них – бог, царь и воинский начальник. Трудно представить себе, что получится, если удалить Самсонова! Всем им, конечно, не хватает одного – поддержки Центра, – наморщил лоб Смирнов.
– Вот именно! А как решиться на такой шаг без приказа из Москвы?
– Значит, необходимо получить такой приказ.
– Но как? – чуть не вскрикнул я.
– Надо улучить выгодный момент, – медленно произнес Смирнов (я слушал Смирнова затаив дыхание), – когда Студеникин уходит с радиостанцией в лес. Он часто работает в разных концах леса, чтобы затруднить немецким пеленгаторам засечку радиостанции. Мы вызовемся охранять его, потом заставим передать в Москву радиограмму с полным описанием положения в бригаде. Потребуем немедленный ответ…
– Ответ пришлют через сутки. Пока с радиоузла до начальства дойдет…
– Что ж, будем ждать. С радиста придется не спускать глаз.
– Юрка! Так это же гениальный план! – воскликнул я, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть раненого по плечу.
– План имеет свои недостатки, – усмехнулся Смирнов. – Студеникин может не удержать язык за зубами. Тебе, правда, известно, что он пытался рассказать Большой земле о гибели Иванова… А я вот слышал, что он передал без звука завышенные, очковтирательские сведения о немецких потерях – в Никоновичах, например…
– Так я и позволю ему выдать нас! Да я…
– Радиста нельзя трогать. Бригада не должна терять связь с Большой землей. Студеникина я возьму на себя. Ты дашь мне свой наган.
– Постой! Да ты ведь даже ходить как следует не можешь!
– Смогу, раз нужно.
– Но почему вдруг ты, а не я?
– Если Студеникин решит выдать меня Самсонову и я не смогу его удержать, то…
– Тогда что?
– Тогда я беру на себя всю ответственность и…
– И выгораживаешь меня? Тебя расстреляют.
– Это будет дельная и быстрая смерть.
«Дельная смерть»!..
– Но это не все… Это опаснее любого боя с фашистами – в бою рискуешь только головой, а тут и честью… Тебя объявят изменником, сообщат Москве, родителям. Тебя проклянет мать…
– От этого зависит судьба бригады. Вернешься в Москву – расскажешь маме, расскажешь всем.
– Не согласен… Спасибо за совет. Я сам все сделаю.
– Глупости. В конце концов, я не проживу больше двух месяцев. Это мне доподлинно известно. И тебе тоже. Юрий Никитич слишком громко тогда разговаривал с тобой…
– Тем более…
– Ерунда! Ты еще немало гитлеровцев перебьешь, а моя песенка спета. Значит, завтра?
– Завтра. Только нам нужно обязательно посоветоваться с членами партии. Когда мы вместе, Самсонов ничто против нас.
И как ни в чем не бывало Юрий Смирнов снова заговорил:
– Ты знаешь, я все сильнее убеждаюсь: война не прервала нашу борьбу за построение коммунизма в нашей стране. В этой войне наше поколение как бы самостоятельно проделывает, повторяет путь нашей партии: одни бьются на фронтах с интервентами, а другие – мы, партизаны, – к тому же еще воюют со старым миром бургомистров, кулаков и урядников, помещиков и фабрикантов… Война ускорит рост сознательности, выработает у миллионов такой опыт, такие знания, такое чутье, что если и придется нам в будущем воевать, то уже без предателей и без самсоновых и без самсоновцев – Кухарченко и Гущина, хороших солдат, но плохих граждан… Война нас многому научила. После бури дом строят крепче. И мы себе такой дом выстроим – все волки на свете зубы об него обломают, если только полезут.
На острых скулах Смирнова, на его лице, когда-то девически нежном, а теперь смертельно измученном болезнью, проступил фарфоровый румянец. Воротник гимнастерки расстегнут, под тонкой, длинной шеей с голубыми жилками торчит, как ручка чемодана, хрупкая на вид ключица, виднеется впалая, ребристая, болезненно бледная грудь, наискосок перетянутая стираным перкалевым бинтом… А какое корчагинское мужество живет в этом пареньке, какая таится нравственная сила!
– А ты думаешь, нам опять воевать придется? – спрашиваю я своего нового друга.
– Ясно одно: или человек уничтожит войну – или война уничтожит человека…
И долго еще вели мы этот разговор, дружеский, задушевный и порой путаный – обыкновенный разговор о вещах отвлеченных двух юношей, стремящихся докопаться до самой сути вещей, дойти «до корня».
В тот же вечер, после передачи «Последних известий» («Не сдадим врагу Сталинград!..»), я попробовал еще раз подступиться к радисту.
– Отцепись, своя голова дорога! – отмахивался от меня Студеникин. Но секретами Ванюшка любил делиться с приятелями. – Задумал хозяин переименовать отряды, а то Центру, говорит, не понравятся безыдейные птичьи названия… «Хозяин» подготовил новый приказ и радиограмму. «В связи с боевым крещением бригады в целом в недавних боях по разгрому вражеских гарнизонов и по просьбе партизан приказываю впредь именовать отряды: “Сокол” – отряд имени Берия, “Орел” – отряд имени Молотова, “Ястреб” – отряд имени Ворошилова» и так далее. А бригаде присваивается имя Сталина!.. Завтра сам на общем построении объявит…
Слух о новом приказе сразу же облетел весь лагерь, как дым от сырых дров в костре в ветреную погоду. За ужином, аккомпанируя себе на баяне, Баламут горланил частушку на злобу дня:
Вот так фанаберия,
Мы в отряде Берия!
Но новый приказ Самсонова так и не был объявлен.
Каратели
1
– Немцы!
Слово это разом срывает с меня теплое одеяло сна, окатывает ледяным душем тревоги. И вытянутое, скуластое лицо Баженова, и тишина пасмурного утра, воздух в палатке, зябкий, сырой, и все, что привык я видеть, открывая каждое утро глаза, мгновенно наполняется затаенной угрозой, кажется незнакомым, чужим. В треугольном проеме палатки недвижно и плоско сереют в белесом туманце сплющенные в кляксы кусты… Откуда-то доносится слабый зыбучий шорох, далекое журчанье, похожее на шум дождя. Стреляют! Стреляют на западе, не ближе Дабужи.
