На том берегу Ухлясти, в лагере Аксеныча, рассыпается исступленная трескотня пулеметов и автоматов. Между нами и карателями – триста метров Хачинского леса. Тянутся секунды, минуты…
– А что за молодец Завалишин, наш пулеметчик! – невероятной скороговоркой рассказывает раненым Ляпшин, командир взвода фроловского отряда. – Держал эсэсовцев у Трилесья, уже когда они заняли и Дабужу и Бовки. А когда патроны кончились, из горящего дома, как из костра, выскочил… Мы думали, погиб он… по болоту до леса ползком добирался. Но Голубев, старший лейтенант, вот герой! И жена его тоже. Голубев – тот, что из-под Бреста к нам пришел, пограничник. В Бовках на кладбище оборону держал. Немцы никак его выбить не могли, стали палить из батальонных минометов. Их у них штук шесть вдоль опушки. А Голубев держится – приказа-то нет отходить. Его с жинкой накрыло целой серией мин. Трах-тара-рах!.. Мы кинулись к ним. Дым рассеялся. Весь в крови, без ног лежит. Рядом – жена. Не разобрать – где лицо, где затылок, и живот весь разворочен. Мы стоим над ними с плащ-палатками… тащить, вынести хотели – и не знаем, за что взяться. А Голубев нам вдруг: «Не нужно, друзья. Прорывайтесь болотом в лес. Крепитесь, братья! Стойте духом! Прощайте!» И выхватил пистолет. Хотел жену застрелить, чтобы не мучилась. Да рука дрогнула. А жена просит в горячке: «Стреляй скорей, милый! Люблю… Стреляй!..» Первый выстрел – в жену, второй – себе в висок…
– Надо, чтобы их к ордену представили, – запальчиво, словно предвидя возражения, говорит Баженов, – к Красному Знамени, не меньше. Они и Брестскую крепость защищали.
В мое плечо больно впиваются чьи-то пальцы. Позади с лицом буйно помешанного стоит Ефимов. В глазах его, устремленных на Ляпшина, и радость, и горе, и гордость, и стыд…
– Он, Голубев, и жена тоже… – говорит он срывающимся голосом, – их посадили ни за что в тридцать седьмом. Самсонов хотел Голубева в штаб взять, но когда узнал… Я отстоял их тогда…
«Чему ты удивляешься? – хотел я спросить Ефимова. – Тому, что Голубев не дал своей обиде перебродить в ненависть?»
– Тогда мало Красного Знамени, – распоряжается Баженов. – На орден Ленина надо! Такую обиду забыть может только настоящий человек!
Над лагерем начинают вдруг очередями рваться разрывные пули, и на какую-то долю секунды все застывает – все, кроме ветреной светотени в лесу. Самсонов приседает… За хлестким треском разрывных слышен близкий всхрап мотора, трещат под гусеницами танка бревна Горбатого моста. От моста напрямик – шестьдесят метров до лагеря! Падают, плавно кружатся сбитые пулями листья. Это лупит пулемет из танка…
Толчок в ноги – взрыв! И разноголосый рокот мотора, и вопли автоматов, и частая-частая дробь пулеметов – и все утопает на долгую минуту в громовом ударе. Гулко охает лес.
– Что… что это?! – жалобно спрашивает Самсонов.
4
Грохот стрельбы на том берегу реки вздымается с новой силой, с новым ожесточением, но не слышно уже ни рокота танка, ни разрывов пуль над головой.
– Мост полетел! – кричу я Самсонову. И с трудом сдерживаю желание встряхнуть его силой: нельзя так, на тебя смотрят, ты же командир!.. Куда девался чванливо-надменный вид, начальственная осанка!..
– Что с медикаментами делать? – подбегает к Самсонову Юрий Никитич. Этого обстрел не прижимает к земле, этот спокоен и деловит. – Раненые к эвакуации готовы!
– Командир велел закопать лишние медикаменты, – отвечает Самарин за Самсонова. Он все время держится рядом с капитаном. – Самые нужные раздать бойцам.
Я хватаю Никитича за руку, волоку за собой:
– Давай! Давай! Мы сами закопаем…
Баженов быстро возвращается с двумя лопатами. Не так-то легко управлять лопатой одной рукой. Левая рука дергается бессильно. Рана, рука, плечо – все горит. Но воздух в лагере тоже горит, пышет жаром, заглушает боль… Минутами так и подмывает бросить лопату, кинуться в кусты, бежать, бежать… Но все молча делают дело. У Блатова вон уже все лошади в хомутах…
Юрий Никитич ловко сортирует перевязочный материал, инструменты, пакетики и склянки с лекарствами. Одни запихивает в санитарную сумку, другие кладет осторожно в ящик. Люда наскоро перевязывает голову раненого. Это Верзун – спасенный нами в Церковном Осовце партизан. Вода льет с него ручьями. Он только что переплыл Ухлясть. На гимнастерке – кровавые размоины…
– Немцы пьяные вдрызг! – рассказывает Верзун. – Гонят впереди мирных жителей с бороной по шляху. Мин, сволочи, боятся! Фроловский лагерь горит. Лагерь Курпоченко тоже расчихвостили… я с Аксенычем сюда приплыл. А про Голубева слыхали?..
Каратели палят наугад – разрывные щелкают высоко над головой. Будто на деревьях, над шалашами сидят немецкие «кукушки». Что-то стучит на том берегу Ухлясти… Мы забрасываем ящик землей, утаптываем рыхлый бугор сапогами. Неужели еще только шесть часов?! На нас с воем и грохотом обрушивается небо. Это «стрекоза» пронеслась над лагерем…
– Давай крест сюда воткнем, – говорю Баженову. – Пусть немцы думают – могила. А то раскопают. Ломай командирский стол!
«Скорей, скорей, скорей!» Я бросаю то и дело тревожные взгляды на лес вокруг лагеря… В любую секунду, в любом месте могут появиться немцы. Их задержал взорванный мост. Надолго ли? Они могут отыскать брод… Разве трудно переплыть узкую и мелкую речушку? Почему Самсонов не выставит заслон? Стучат!.. Они уже занялись мостом. Саперы стучат топорами!
А поодаль, у коновязи, начхоз Блатов преспокойно занимается своим делом. Хозвзвод давно брошен в бой, но Блатов один сумел подготовить обоз к эвакуации. «У меня хозяйство завсегда в струне», – любит он повторять.
Кухарченко не спеша ведет мотоцикл. За ним бежит Женька с огромным мешком на спине, с корзиной в руках…
– Гады! Бензобак пробили! – рычит, матюкается Кухарченко. – Женька, дуреха! Кидай сидор, жми за канистрой! А ну живо, а то як блысну! – «Командующий» недовольно поглядывает на бегущих, укладывающих что-то в мешки бойцов… Лешке явно не нравится вся эта катавасия, но ему на все наплевать – лишь бы спасти мотоцикл.
– Дался тебе твой мотоцикл! – ругается Женька. – Вещи спасать надо!
Ефимов дергается, когда близкая разрывная рвет воздух, ноздри его вздрагивают, глаза – мутные от страха…
– Уходить надо, – говорит он непослушным голосом Самсонову. – Их тысячи. Уйдем из этого проклятого леса, навсегда уйдем. К востоку еще путь открыт. Подводы готовы. Объявить?..
– Документы штабные, трофеи, чемодан с деньгами, – бормочет Самсонов, стараясь унять дрожь лицевых мускулов. – Там почти миллион, на танковую колонну… Где писарь? Где рация? – выкрикивает он вдруг, и крик этот теряется в грохоте стрельбы…
К немцам, видимо, подоспело подкрепление. Пулеметные очереди стригут верхушки деревьев над нами. Сколько их там, на том берегу? Они, верно, не знают, что здесь лагерь. Немцы всегда так, панику наводят. Нет, знают! Отыскали ведь, проклятые, лагеря Фролова и Аксеныча. Пол-леса в их руках. Стучат топорами. Словно гвозди вколачивают в крышку гроба… В любую минуту в лагерь может ворваться немецкая разведка, и потому каждый куст, каждое дерево вокруг кажутся подозрительными, зловещими…
