– Не останавливаться! Шире шаг!
– В самом деле, может, отдохнуть? Не стреляют уже…
– Вперед! Вперед!
– Впереди – поле…
– Все равно, вперед!
10
Вечером нам повстречался в лесу Баламут. Он рассказал, что бой под Старинкой был коротким: с помощью подоспевшего из-за Сожа отряда Дзюбы наши товарищи отшвырнули передовой эсэсовский батальон и оторвались от основных сил карателей. Но тут партизаны узнали о нашем уходе с радиостанцией, и тогда группами и целыми отрядами стали уходить они от Самсонова… Отряды Дзюбы и Фролова откололись от Самсонова и двинулись на восток – в Брянские леса. С Самсоновым остались – Ефимов, Кухарченко, Гущин, Богданов. Верный своему слову, остался с ним и Самарин. «Самсоновщиной мы переболели, – сказал он Баламуту. – Второй раз корью не болеют!» Самсонов, безуспешно порыскав по лесам в поисках пропавшей радиостанции, тоже поспешил на восток, поклявшись перехватить нас по пути к фронту, расстрелять «дезертиров» и вернуть себе рацию.
Необыкновенную силу чувствовал я в себе в тот вечер. И походная ночь не утомила меня. А на рассвете, когда отряд остановился в поле и мы приняли решение пересидеть дотемна в небольшом кустарнике, я набросал текст радиограммы «Центру» и, подойдя к Токареву, попросил его отойти в сторонку. Я выбрал очень удачное время для решительного разговора с ним. Он устал, был голоден и трусил, попав в кустарник, вокруг которого простиралось во все стороны открытое поле, понимая, что, если немцы обнаружат нас, едва ли кто из отряда уйдет от гибели. Я достал из кармана лист бумаги, развернул ее, разгладил на колене и протянул ему.
– Читай!
– Микроскопический почерк у тебя, – пробормотал Токарев. Через минуту он поднял на меня испуганные глаза. Бас его сразу спал на две октавы. – Неплохо изложено. Подробно, но сжато. О многом я догадывался.
– Читай дальше.
Он дочитал до конца, снял пилотку и вытер ею вспотевший лоб.
– И что? – спросил он тихо.
– Это – радиограмма. Передашь ее Центру. Тебе известны часы передачи и приема – расписание сеансов. Ты знаешь позывные, длину радиоволн.
– Не передам! «SOS»! «Спасите наши души»… Да нам за это…
Токарев выпрямился, точно шомпол проглотил, сжал челюсти, низко надвинул брови.
– Пойми! Москва должна услышать наш сигнал бедствия. Наш капитан сошел с ума. Неужели мы должны ждать, пока он разобьет корабль о рифы, погубит нас и наше дело! Если капитан сошел с ума, его связывают, лишают командования. Это мы и сделали, уйдя от него с рацией.
– Романтический бред. Не передам. Я не знаю шифра…
– Передашь тогда открытым текстом, – тихо, но с несокрушимой уверенностью сказал ему я. – Но ты должен знать шифр. Ты недаром просидел больше месяца в шалаше Студеникина. Шифровальные рулоны у тебя.
– Не стану я это передавать! Самсонов нам с тобой голову оторвет!
– Передашь!
– Да не примут у меня, а если примут – не поверят. На радиоузле знают «почерк» Студеникина. Отстучат мне «99» – пошел, мол, к черту – и баста!
В огромных лапах Токарева винтовка казалась игрушечной. Токарев мог схватить и переломить меня о колено, как сухую щепку. Но в эту минуту я был сильнее его. И он это понял.
– Ты соображаешь, что ты делаешь?! Все пойдет насмарку – лопнут все наши ордена. Тебя он дважды представил к орденам, а ты и медали не получишь, если погубишь командира!
Я шагнул еще ближе к нему, вплотную, так чтобы он видел мои глаза, каждую черточку моего лица. Я сказал только одно слово, но в это слово, в этот взгляд, приковавший к себе взгляд Токарева, я вложил всю свою ненависть к Самсонову, к самсоновщине, и к тому, что было слабым и гнилым в самом Токареве, всю свою волю, всю силу мозга, сердца, горячего убеждения и грозного приказа. Всего себя втиснул я в это слово:
– Передашь!
– Ладно, – пробормотал он. Глаза его бегали…
– Передашь сейчас же!
Я не отходил от него ни на шаг, смотрел через его плечо, когда он зашифровывал радиограмму, помогал ему распаковать радиостанцию, повесить антенну, проверить расписание передач, анод, накал, настройку. Я видел, как он включил «на передачу», неотрывно следил за его пальцами на ключе, когда он стал выстукивать трехбуквенные позывные Студеникина, следил за миганием желтой индикаторной лампочки.
Я почти видел, как от волшебного этого ключа помчались вдруг быстрые, как лучи солнца, концентрические волны энергии – той энергии, что накапливалась во мне три самых долгих в моей жизни месяца, что превратилась теперь в энергию радиоволн. Вот отскочили эти незримые волны там за облаками от ионосферы и мгновенно вернулись на землю, разом зазвучали непонятно и чуждо в наушниках сотен и тысяч радистов-коротковолновиков – на самолетах, танках, крейсерах, в ставках и штабах, в берлинском дивизионе радиоперехвата – и понятно, знакомо, на московском радиоузле, в наушниках дежурного радиста, ловившего на условной волне наши позывные.
– Есть! – сказал Токарев, приняв минут через пять ответные позывные Москвы. – Перехожу на передачу!
Наконец он снял наушники и вытер лицо пилоткой.
Свершилось! Наше «SOS» услышано. Москва знает все! Остается ждать указаний «Центра».
Большой, тягостный груз свалился с наших плеч. Мы вздохнули полной грудью, расправили плечи, смело смотрели вперед, готовые к борьбе. К борьбе на главном направлении, без лишней драгоценной крови наших людей, без ненужных неоправданных жертв. Мы будем беречь наших людей – самый дорогой наш капитал (ведь так нас учили!), – будем воздавать им по заслугам, и в самом пекле войны не забывая о гуманности нашей, помня, что если мы потеряем любовь, уважение и доверие к людям, краеугольный камень всех наших идеалов, наш компас в будущее, то мы… мы проиграем эту войну, этот последний и решительный бой наш, даже если мы ее выиграем. Что стоит победа, если, завоевывая ее, мы потеряем душу! Мы пойдем к победе с чистой совестью, с чистыми руками. Я понимал, конечно, что отчаянно рискую, но никак не предвидел, что очень скоро я буду вынужден – приказ есть приказ! – искать Самсонова по вражьим тылам, найду его, верну ему рацию и буду приговорен к расстрелу, как «изменник Родины»…
Июнь – сентябрь 1942 г., Могилевщина.
1946–1948, Владивосток – Москва.
Редакция – 1956 г., Москва
