С другого фланга наступал на Ефимова Володька Щелкунов.
– Тебе никто не дал право такую критику наводить, – шипел он, схватив Ефимова за грудки. – Не заслужил ты право такое… Еще мундир предательский не сменил, позор кровью не смыл…
Напряженно следил я за ходом спора. Мне показалось, что толковее всех высказался Самарин.
– Я, Покатило, не собираюсь оправдывать наши ошибки и перегибы, – веско сказал старшина Николай Самарин, разнимая спорящих. – О них мы знаем, хотя знаем, верно, не все. Одно скажу тебе, Ефимов, никакие наши ошибки и перегибы не оправдывают предательство и измену Родине. Я тоже спорил с такими слизняками в немецких лагерях, где они в полный голос завопили о своем разочаровании, недовольстве, о дутых обидах. Ура, наконец-то свобода слова! Это в фашистском-то лагере! Свобода свою мать-родину материть! Сначала покричит такой слизняк-истерик о несправедливых арестах, о развале фронта, подготовит себе моральную базу, а потом, глядь, и к гитлеровцам переметнется – и прощай, родина-мать! Помню, сказал мне один бригадный комиссар: «Попав в клетку со змеями, на глистов не жалуются!» Неужели ты, Ефимов, в этом не разобрался там? Нет, никому не дано право поднимать руку на собственную мать!..
Сигнал сбора прервал перепалку, но Ефимов, шагая рядом со мной в нестройной походной колонне, долго не мог остыть. Вновь вспомнил он прошлое лето, рассказывал о кровавых событиях, очевидцем которых был, о гибели своей дивизии, о чванстве и трусости какого-то генерала, о сдаче в плен целого полка. Таких историй я множество слышал от наших окруженцев, об отступлении говорили они с невыразимой горечью, с кровной обидой, но в желчных, беспощадных словах Ефимова мне слышались не только безнадежность и уныние, а порой нотки злорадства. Он рисовал отступление кровавым и безнадежным разгромом и зло насмехался над пустозвонным шапкозакидательством предвоенных лет.
– Но ведь армия жива, страна воюет! – возражал я ему, сердцем понимая, что немаленькую и обидную правду Ефимов превращает в чудовищную неправду. – И победит!..
– Где воюет-то? – спрашивал он меня. – И как воюет? Наши опять отступают! Победой не пахнет… Керчь пала, Севастополь долго не продержится: немцы сосредоточили огромные силы. Всю Европу Гитлер покорил, одна Россия осталась, а как она воюет, я видел… Союзники, видимо, никогда не откроют второй фронт – зачем им большевиков спасать! А здесь что творится? В полусотне миллионах советских «молоткастых и серпастых» паспортов – фашистская прописка, германский орел со свастикой. Покорное население кормит оккупантов. Бывшие колхозники прут в полицию, окруженцы, как клопы, забились в щели, пленные спасают шкуру в «добровольческих» формированиях германской армии.
– И на все-то вы смотрите сквозь черные очки! – спорил я с Ефимовым. – А стремительный рост нашего отряда, а подпольщики Могилева?
– В немецком тылу они не делают погоды, – отвечал Ефимов.
– Воздух!.. – крикнули впереди. И колонна рассыпалась.
На восток пролетела над нами девятка «юнкерсов». Сердце сжалось: не на Москву ли?..
Кажется, в одном мы по-настоящему едины: врага надо победить, а потом уж решать наши споры.
3
Ночной марш. Впереди маячит спина товарища. Ремень винтовки врезается сначала в одно плечо, потом в другое. Нет конца ночи, конца пути… Глаза слипаются, ноги гудят. Лесные тропы, шляхи, кладки на речушках, плеск невидимой лужи под ногами, бугры и рытвины.
В эту незакатную июньскую ночь не успела вечерняя заря погаснуть на западе в небе, как на востоке заполыхала утренняя заря…
Где-то около Рыжковки, на полпути от Городища до Вейно, мы отстали с богомазовцем Костей Шевцовым от отряда.
Не научившись наматывать портянки, я до кровавых пузырей натер обе ноги. Я страдал от жажды и еще сильнее – от стыда, что отбился от ребят. Вдвоем, после долгих блужданий, мы вышли перелеском на шоссе – то самое, на котором я принял боевое крещение, остановили проезжавшую на рассвете попутную подводу и, спрятав в сено оружие и фуражки, покатили с хозяином подводы, молодым, но сухоруким парнем – он спросонья принял нас за полицейских, – прямиком в Могилев.
Сначала на шоссе было пусто. Шоссе как шоссе. Пугали только чужие, враждебные надписи на аккуратных дорожных указателях, поставленных немцами у проселков. Не успел я перемотать портянки, мокрые от пота и крови, как со стороны Могилева послышался устрашительный рев дизелей. Тупоносые, угловатые восьмитонки, призрачные в предутреннем тумане солдаты пронеслись кошмарным видением… Солдаты сидели плотными рядами в широком кузове на лавках, зажав в коленях винтовки. Сонные глаза одного из них встретились на миг с моими глазами… Этот немец глядел на меня из-под стальной кромки сплюснутого с боков стального германского шлема…
Я не утерпел, оглянулся, и мне показалось, что черный орел, распластанный на борту «бюссинга», тоже глядит мне вслед.
И опять шоссе как шоссе. Звонкий цокот копыт. Пахнет дегтем. Поскрипывают колеса. Как ни в чем не бывало помахивает хвостом клячонка с веревочной сбруей. Успокаиваются, кудахча, вспугнутые ревом дизелей, куры в корзине – знать, везет их сухорукий на могилевский базар.
Чтобы похвастать выдержкой, я заговорил вполголоса с Шевцовым:
– У вас, лейтенант, тоже что-то с ногой, вы тоже хромаете…
Мне чертовски приятно называть Шевцова просто «лейтенантом», ведь в армии мне пришлось бы тянуться перед этим лейтенантом госбезопасности, а здесь мы равные, здесь, как говорит нам Самсонов, я даже выше: я десантник, а Шевцов окруженец. В отряде его запросто зовут Костей-одесситом. Я знаю, что Шевцов участвовал в обороне Могилева, попал в окружение и бродил по деревням, пока не встретился с Богомазом.
– Зимой еще царапнуло, – шепотом, нехотя ответил мне Костя-одессит и предостерегающе покосился на спину ездового. – Спасибо, Богомаз вытащил из боя. Лечить некогда.
– Почему все вы, богомазовцы, так обожаете своего командира? – спросил я.
Костя-одессит оглянулся – шоссе пустовало – и сказал торопливо:
– Наш командир что надо, целый генштаб. Прирожденный разведчик. И штабист замечательный.
Снова шум мотора.
Костя-одессит провел кончиком языка по пересохшим губам, завертел головой:
– «Юнкерс», с быховского аэродрома летит… Да, штабист. Всегда все распланирует, взвесит, учтет. Боевой командир. Самородок. Я, только глядя на него, получил больше, чем в училище. – Говоря о Богомазе, Шевцов заметно увлекся. – Уж очень ловко у него отвага и риск, понимаешь, с точным расчетом сочетаются. Над планом сегодняшней операции он немало потрудился. Только вот трудно ему с вашим капитаном: чужое мнение капитан Самсонов с большим скрипом принимает.
Слева, ревя дизелями, чадя из выхлопных труб черным перегаром солярки, промчались бронемашина и еще два восьмитонных «бюссинга» с прицепами. Сегодня ровно год, как эти машины разъезжают по нашим дорогам…
