После первого же похода с ними на «железку» я понял, что наши подрывники – настоящие ребята. Барашков заложил мину на двухколейке Могилев – Гомель, километров десять севернее Быхова. Никогда не забуду те торжественно-напряженные минуты перед взрывом… Мы лежали за выкорчеванным корневищем сосны в полусотне метров от железнодорожной насыпи. Барашков держал в руках «дергалку» выкрашенную в зеленый цвет парашютную стропу, привязанную другим концом к чеке минного взрывателя. Многоголосым эхом зарокотал в предрассветном, тихом лесу гулкий нарастающий грохот поезда. Далеко разнесся однотонный гудок немецкого локомотива. С бьющимися сердцами прислушивались мы к дробному перестуку колес на стыках, к пыхтению паровоза. Сработает или не сработает?!
– Дай я дерну! – в нестерпимом возбуждении стал умолять я Барашкова.
– Я сам! – сквозь сцепленные зубы.
Мельком увидел я локомотив – котел с дымящей трубой, кабина машиниста, тендер. Прет, работая дышлами как локтями… И вот – удар мины и резкий перебой в ритме шума. Мы бежим изо всех сил к лесу, а сзади – тысячетонный грохот, лязг и скрежет, шипенье, взрывы, треск – невообразимое смешение неслыханных звуков! Разом стихают они… Оглядываюсь на опушке – насыпь всю заволокло паром. Бежим дальше, а недолгая, мучительно неспокойная тишина позади раскалывается робкими хлопками выстрелов, не то слышатся, не то чудятся слабые крики, победно нарастает шум пожара…
Глубоко потрясенный, живо представляя объятые пламенем разбитые вдрызг вагоны с орлом рейха и буквами «DR» – «Дойче рейхсбан», впился я тогда глазами в бежавшего рядом Барашкова и увидел: полувзрослые глаза его сияют, на щеках, еще не тронутых бритвой, горит румянец волнения, весь он переполнен торжеством, грудь ходуном, и на пухлых губах дрожит улыбка, улыбка неподдельного счастья!..
Богомаз в тот же день даже номер паровоза выяснил: 54, тире, а дальше четырехзначная цифра… 54 – это серия паровоза.
Позже, когда мы благополучно перебрались через Днепр, когда все, ликуя, заговорили разом, когда всех прорвало, он сказал, в изумлении глядя на руку, сжимая и разжимая пальцы:
– Просто не верится, братцы! Это наш пятый эшелон, а все не верится! Понимаете, когда одним рывком я гроблю эшелон, я… я чувствую себя правой рукой Господа Бога!
Так говорил Барашков, на боевом счету которого числилось уже около двухсот гитлеровцев, тот самый Колька Барашков, который никак не мог заставить себя выстрелить в предателя.
В обломках пяти пассажирских и двенадцати товарных вагонов погибло около восьмидесяти гитлеровцев, больше сотни получили тяжелые увечья.
Взорванный мост на «Варшавке», Тарелкин и расстрелянная полицейская разведка, спасение Кульшичей, уничтожение вражеского эшелона – все это за неполные двое суток. Все это – дела нашей богдановской группы вместе с подрывниками Барашкова. Открыли счет мести за Красницу и Ветринку и другие группы и отряды хачинских партизан.
Патроны и письма из Москвы
1
Первый груз, сброшенный самолетами из знаменитого авиаполка Гризодубовой на Александровском поле, явился настоящим праздником, разрядившим странное напряжение последних дней. Подарки Большой земли – это гранаты, противотанковые, Ф-1 и РГД, патроны винтовочные и патроны ППШ, противопехотные и железнодорожные мины, радиолампы и электропитание для рации – были для нашего островка залогом нерушимого единства с могучим континентом.
Самым популярным человеком в лагере сразу стал радист Иван Студеникин. Ему не приходится теперь стоять в очереди на кухне или выпрашивать у партизан «сорок» от самокруток. Партизаны собираются вокруг нашего волшебника, когда тот священнодействует в своей «рубке» – своем шалаше, – среди вороха бумаг, накальных и анодных батарей БАС-60 и БАС-80, почтительно прислушиваются к тиктаканью магического ключа, замирают от восторга, когда среди шорохов эфира доносятся из наушников загадочные звуки отвечающей нам Москвы. И только Баламут или начальник Студеникина, Иванов, могут нарушить торжественную тишину старой отрядной шуткой: «Смотри, “дятел”, запеленгуют твою музыку». Всем известно, что не очень смелому Студеникину по ночам снятся немецкие пеленгаторы.
Как не подивиться этому великолепному связному! За несколько сотен километров несет он донесения от нас в Москву, через шоссе и железные дороги, над деревнями и городами, забитыми немцами, над жерлами орудий, сквозь броню танков, над траншеями и блиндажами, сквозь толстые стены и стальные решетки гестаповских тюрем. Наши радиограммы читает начальник разведотдела штаба Западного фронта, их читает, хочется верить, и сам командующий – и, может быть, даже в Ставке Верховного Главнокомандования!
А какими диковинными марсианами показались нам двое десантников, Киселев и Бурмистров, приземлившиеся вместе с грузом на Александровском поле! Когда они начали говорить о Большой земле, окруженные затаившей дыхание толпой партизан, мне не верилось, что я сам всего шесть недель назад жил там, на этой Большой земле, и имел весьма смутное представление о Малой. Казалось, несколько лет, целая жизнь, и очень долгая и полная жизнь, отделяет меня от Москвы.
– О самсоновцах нам много рассказывали в части, – говорили Киселев и Бурмистров. – Так и говорят всем новичкам: «Деритесь так, как дерутся в тылу самсоновцы».
Восторженным гулом встретили десантники и партизаны эти слова.
– До вашей первой радиограммы по рации Чернышевича, – продолжал Бурмистров, – всю группу считали погибшей. Дело в том, что самолет ваш немцы сбили на обратном пути, недалеко от фашистского аэродрома около станции Сещинская…
В шумной давке, у мешков, я увидел Самсонова, Ефимова, Кухарченко. Они стояли и смотрели при свете огромных костров, как выгружали тол, сухари, патроны, концентраты, колотый сахар, медицинские сумки с перевязочным материалом.
Капитан держал в руках накладную и чертыхался:
– Я радировал им. Зачем нам сухари и каша пшенная? Жариков! Вынь-ка фляжку из кармана – водка и табак только для комсостава. Жулики кладовщики! Тыловые крысы! Вот тут сказано: «Московская водка» – десять фляжек. А в мешке – всего три. У кого крадут? У нас – у народных мстителей! Сколько жулья еще у нас!
Кухарченко подмигивает затуманенным глазом. По-моему, кладовщики тут ни при чем… От Лешки-атамана за версту пахнет «Особой московской».
Ругань Самсонова звучит почти добродушно. Утром слышал, как, прочитав радиограмму «Центра» о высылке груза, он торжествующе сказал радисту: «Моя взяла! Груз не на группу, а на три отряда пришлют! Значит, прав я был, делая ставку на бригаду! Победителя не судят! А Боков риска боялся!» Капитан первый день щеголяет в новеньких сапогах, мастерски сшитых Баламутом из желтой лосевой кожи, снятой с разбившегося «юнкерса».
Угощая Баламута легким табаком «Слава», который я ухитрился под носом Самсонова спереть из груза, я от души похвалил его за отличную работу.
– Тут, брат, целая история, – усмехнулся Баламут. – Вызвал меня неделю назад капитан. «Сооруди-ка, – говорит, – мне крылатые, семимильные сапоги из кожи птеродактиля – “юнкерса”! Да постарайся – щедро награжу. Главное – сделай повыше подошву да каблуки». – «Некогда, – говорю. – На операции езжу каждую ночь». – «От операций, – говорит, – я тебя освобождаю». Но я все равно ездил. Ночью немцев бью, днем чеботарю. Сделал, принес. Примерил – доволен. «А выше каблуки, – спрашивает, – нельзя было сделать?» Уж так ему хочется выше казаться. «Ну ладно, – говорит. – А насчет награды, – говорит, – я не шутил. Представил я тебя и Витьку к новому ордену Отечественной войны первой степени и Иванова – к Красному Знамени (начальник все-таки) за отважный разгром шайки бандитов и прочие самоотверженные геройства». Вот я и гадаю, за что я награжден: за подвиги богатырские или сапоги командирские?
