Я провел рукой по пряжке своего трофейного эсэсовского пояса с надписью: «Моя честь – моя преданность».
Свинцово ложится мокрое шоссе. Лесная каменная река. Хмурится небо. На той стороне дымчато синеют сплошные кусты. За кустами – сизовато-серая зубчатая стена леса. Каждый подбирает себе удобное место, ложится. Ложусь и я, сбоку и чуть позади пулеметчика. Зачем? Неужели я убью его? Но приказ есть приказ. Быть или не быть?.. Нет, меня мучит вопрос страшнее гамлетовского. Убить или не убить? Вернее, убить или быть убитым? Нахожу глазами затылок Покатило… Он поворачивает голову, широко, судорожно зевает. Лицо у него посерело, глаза смотрят с каким-то вызовом…
Во мне поднимается какая-то запоздалая, неразумная, малодушная злоба на Покатило: «Эх, Сашко, зачем рассказал ты мне, на свою голову, об убийстве, зачем втянул в это гибельное дело? Сам виноват…»
Потом все чувства во мне словно одеревенели, голова опустела. Так перед прыжком из самолета или решившись на другое опасное, отчаянное дело, ограждаешь себя от страха, заставляешь себя ни о чем не думать, запираешь на замок свои чувства. Так можно подготовить себя к подвигу, и так же – к преступлению…
Передо мной торчат подошвы огромных Сашкиных сапог, стертых чуть не до стельки на партизанских тропах.
Где-то далеко гудит дизельный мотор. Ни тревоги, ни волнения. Дизель дымит, ревет, обдает нас черным дымом и жарким запахом солярки. «Эх, если бы только одни немцы!.. Для меня началась еще и другая война…» Считаю свои выстрелы. «Семь, восемь, девять…» Камуфлированный тупоносый транспортер валится в кювет. Остается один патрон в полуавтомате. Я отвожу зачем-то затвор, вижу мельком – бронебойно-зажигательный патрон. Советский патрон в советской десятизарядке. Чуть вбок качнуть дуло. Такой патрон разнесет череп, затылочную кость… Покатило низко склонил голову над пулеметом. Затылок с жесткими черными завитками.
«Моя честь – моя преданность»… Последний бронебойнозажигательный патрон я посылаю вдогонку немцу, ползущему к кювету…
Еще машина. Трехтонный грузовой «опель». Над нами звонко мелькают, ударяясь о сучья, разрывные пули. «Да, лучше смерть!» – решаю я вдруг. И встаю во весь рост. Но в следующее мгновение над головой оглушительно, как пистолетный выстрел, рвется разрывная. И непобедимая сила бросает меня с размаху наземь. Не трусость, нет – инстинкт самосохранения, возмущенное жизнелюбие… Я отхожу последним, разрядив на ходу третий магазин.
Плетусь в хвосте группы и с горечью спрашиваю, казню себя: «А когда под пытками человек делается предателем, он тоже, наверное, объясняет это не трусостью, а инстинктом самосохранения!»
3
– Сашко, тебе лучше уйти из отряда.
Нет, я не убил его. Не отрекся от всего того, за что решился воевать, ради чего полетел в тыл врага. Выстрел в Покатило был бы выстрелом в собственную душу.
Он посмотрел на меня, в глазах его не было упрека. Серьезные и живые, такие живые глаза.
– Бежать? Я не изменник. И не трус. Я кадровый командир.
Мы подходили к Хачинскому лесу. Друзья наши, спеша к завтраку, уже скрылись за первыми деревьями.
– Самсонов убьет тебя. – Я не сказал ему, не мог сказать, что именно мне Самсонов приказал убить его. – Убьет, как Богомаза. Ты один знаешь…
– Ты тоже знаешь. Да, ты десантник, но Надя тоже была десантницей. У нас одна судьба. А ты бы ушел из отряда?
Я протянул другу руку:
– Прости меня, Сашко! – Я с трудом сдерживал слезы.
Мы вошли в лес и шагали рядом по шляху, плечом к плечу.
– Как же все-таки, Сашко, ты узнал?
– Рубашка твоя, хлопче, рассказала мне всю историю. Уж больно подозрительной показалась мне эта засада – то, что Самсонов один пошел на Горбатый мост, не объявив тревоги, тот одиночный выстрел… Когда я сменился с поста – тело Богомаза было уже в лагере, – я пошел по дороге, изучал следы и по свежим следам узнал, что «хозяин» остановил богдановскую подводу с Богомазом на полпути к лагерю. Я стал искать гильзу от его парабеллума. Вместо гильзы я нашел под кустом, под прошлогодними листьями, недалеко от дороги, твою, дытыно, рубашку. Ты ею, как я потом узнал, перевязал рану Богомазу. Кровь на ней еще не высохла. Рубашка твоя, Витя, была прострелена пулей и опалена выстрелом в упор. Сразу все стало ясно. Я снова спрятал рубашку, а потом, ночью, специально встал, вышел из лагеря, нашел то место, но рубашки уже не было. Ее или перепрятали, или уничтожили…
– Палец? Как ранил он палец?
– Батька нащупывал рану – ему нужно было обязательно выстрелить в рану, чтоб выстрел свой оправдать. В горячке не сообразил, что парабеллум заряжен разрывными. А может, и не так дело было. Я ведь не Шерлок какой-нибудь, и это не детективная история. Батька стрелял сквозь рубашку, чтобы не было ожога, копоти, порошинок в ране и вокруг нее, а потом отвязал ее, спрятал. О рубашке никто не знал, кроме тебя и ребят твоей группы, а вас он отправил в «Новый свет». Когда вы вернулись, Богомаз был уже в могиле.
– А Богданов? Ведь Богданов уважал, любил Богомаза!..
– Да, но Богданов верит каждому слову «хозяина», а батька сказал ему, что Богомаз – изменник Родины, что это он пытался прострелить рацию. А Богданов знает, и не такие шишки врагами оказывались – Тухачевский там, Блюхер… Дело привычное. Об этом Богданов сам мне сказал разными намеками. Капитан приказал сначала ему, Богданову, выстрелить в рану Богомаза. Это факт, что хозяин все норовит сделать чужими руками. Но Богданов сказал: «Если он предатель, сам стреляй!» А стрелял все-таки капитан. И когда добил Богомаза «хозяин», Богданов поверил, что Богомаз – предатель.
– «Хозяин!» «Батька!» Не могу я слышать это слово!.. Он хозяин, а мы кто? Холопы его?!
Вот и Богданов тоже… Сколько раз мы были с тобой, Степан, под пулями, сколько горя вместе хлебнули, сколько нехитрых солдатских радостей разделили! Я знал – случись со мной беда, ты не оставишь меня! Но ты не разбираешься в высшей математике. Ты был по-своему храбр, без ухарства. Не книги учили тебя, тебя выучила жизнь. И умен ты был мужицким, практическим умом. Ты первый пришел к нам в отряд – ты и Васька Гущин. Оружием своим владел ты так же умело и деловито, как конторскими счетами – недаром был ты до войны, до кадровой службы, колхозным счетоводом. Все для тебя было просто, ясно. Ты складывал и вычитал, делил и множил и никогда не ошибался. Но тебе и в голову не пришло помешать Самсонову убить, добить Богомаза. Не потому, что невыполнение приказа карается расстрелом, а потому, что ты верил командиру. Слово командира – закон. А ты тоже любил Богомаза!
Гущин! Ты стрелял в Богомаза!.. Командир сказал тебе, Богомаз – враг народа, и ты поверил ему, потому что веришь слепо и фанатично.
Ефимов! И ты стрелял в Богомаза!.. Ведь ты умен, в «высшей математике» ты очень хорошо разбираешься, ты видел, что приказ явно преступен, ты не мог поверить «хозяину»! И все же стал слепым и покорным его исполнителем. Значит, в сто крат тяжелей твое преступление!..
