– А тебе, неудачник, они ничего не предложили?
Реплика потонула во всеобщем хохоте, но Маттиа сделал вид, что ничего не слышит, и продолжал, как всегда, что-то черкать в блокноте.
Дверь открылась. Все не сразу обернулись. Но те немногие, что обернулись, сразу замолчали. Когда Мартини подошел к кафедре и положил на подставку сумку, в классе стояла мертвая тишина.
– Здравствуйте, ребята, – поздоровался он с улыбкой.
Никто не ответил, все растерялись, включая Маттиа, который казался просто испуганным. Несколько секунд учитель, стоя возле кафедры, разглядывал их всех одного за другим. Потом как ни в чем не бывало снова заговорил:
– На последнем уроке мы с вами говорили о технике повествования в романах. Я объяснял вам, что все авторы, даже самые крупные, начинают с того, что находят начальный импульс в произведениях своих предшественников. Помните? Первое правило: «копировать».
Ответа не последовало. «Ну и ладно», – сказал себе Мартини. Но класс никогда еще не слушал с таким вниманием.
Дверь в аудиторию снова открылась, и на этот раз ученики обернулись. Вошел Фогель и, оказавшись перед такой сценой, поднял руку, словно извиняясь и давая понять присутствующим, что все в порядке. Потом уселся на свободное место и посмотрел на учителя, приглашая его продолжить урок.
Мартини невозмутимо продолжил:
– Я говорил вам, что двигателем любого повествования является зло. Герои и жертвы – всего лишь инструменты, потому что читателей не интересует повседневная жизнь, у них она и так есть. Им хочется конфликта, ведь только так им удается оторваться от собственной заурядности. – Тут он намеренно взглянул на спецагента. – Запомните: заурядность более приемлемой всегда делает злодей и это он в конечном итоге мастерит повествование.
Фогель вдруг, ни с того ни с сего, принялся аплодировать. Он убежденно и энергично хлопал в ладоши, удовлетворенно кивая, и повернулся к классу, чтобы все его поддержали. Поначалу ученики растерянно переглядывались, не зная, как поступить. Потом кто-то робко стукнул в ладоши вслед за ним. Ситуация создалась абсурдная, парадоксальная. Спецагент встал с места и, не переставая аплодировать, направился к кафедре. Подойдя совсем близко к Мартини и оказавшись в нескольких сантиметрах от его лица, он вдруг резко умолк и сказал:
– Прекрасный урок.
Наклонившись к уху учителя, он шепнул:
– Мы нашли рюкзачок Анны Лу. Тело пока не найдено, но это не важно… Потому что на рюкзачке обнаружена ваша кровь, учитель…
Мартини ничего не возразил, ничего не сказал.
Спецагент достал из кармана кашемирового пальто пару наручников:
– Теперь нам, пожалуй, действительно пора идти.
23 февраля
Шестьдесят два дня после исчезновения
В ночь, когда все навсегда изменилось, из окна амбулатории доктора Флореса был виден только горнодобывающий комбинат. На верхушках аэрационных башен шахты мигали красные огоньки. Маленькие недремлющие глаза. Часовые в тумане.
– У вас есть семья, спецагент Фогель?
Фогель непонятно зачем внимательно разглядывал ногти на правой руке и долго не отвечал.
– Семья? – переспросил он. – У меня никогда не было на это времени.
– А я вот уже сорок лет женат, – сказал Флорес, хотя его об этом никто не спрашивал. – София воспитала прекрасных детей, а теперь поглощена внуками. Она замечательная женщина, не знаю, как бы я без нее жил.
– А чем заниматься психиатру в Авешоте? – полюбопытствовал Фогель. – В таком маленьком местечке он, пожалуй, последний, кого ожидаешь встретить.
– В этом районе, – серьезно ответил Флорес, – самый высокий процент самоубийств на душу населения. У каждой семьи есть что порассказать в этом плане: у кого покончила с собой мать, у кого отец, брат или сестра. Бывает, что и сын…
– А мотивация?
– А без всякой мотивации. Те, кто приезжают из других краев, обычно нам завидуют. Они думают, что в таком тихом месте, укрывшемся среди гор, жизнь течет всегда безмятежно. Не исключено, что чрезмерная безмятежность местного населения – уже сама по себе заболевание. Для счастья ее оказывается мало, и она превращается в застенок. Чтобы выйти из этого застенка, люди лишают себя жизни, причем самыми жестокими способами. Им мало наглотаться таблеток или перерезать себе вены, они норовят причинить себе боль, словно карают сами себя.
– И многих из них вам удалось спасти?
Флорес коротко хохотнул:
– Моим пациентам больше, чем лекарства, нужен кто-нибудь, перед кем можно выговориться.
– Бьюсь об заклад, что вы всегда находите нужные слова, наверное, отчасти потому, что всех их хорошо знаете и они легко идут с вами на контакт.
Полицейский был прав. В беседах с пациентами Флорес был мастером: он умел слушать и никогда не давил на собеседника, не выходил из себя. А голоса он вообще не повышал, даже когда отчитывал за что-нибудь собственных детей. Ему нравилось, что его считают человеком уравновешенным, а сам себя он с удовольствием определял как сельского врача из горной местности, как те лекари стародавних времен, которые врачевали прежде всего души своих пациентов, и те справлялись с любыми болезнями.
– Может быть, они не просто несчастливы. Может быть, излишняя безмятежность лишает страха смерти. Вы не задумывались над этим?
– Вполне возможно, – согласился врач. – А вам когда-нибудь приходилось испытывать страх смерти, спецагент Фогель?
В его вопросе таилась провокация. Ему надо было вернуть собеседника к той реальности, где на нем была запачканная кровью одежда и, несомненно, имелся мотив сюда вернуться.
– Когда вокруг тебя постоянно чужие смерти, о своей как-то не задумываешься, – с горечью сказал Фогель. – А вы часто об этом думаете?
– Каждый день, вот уже тридцать лет. – Он постучал себя по груди. – Три шунта.
– Инфаркт? В таком молодом возрасте?
– Тогда я уже был отцом семейства. Я знаю, что это ничего не значит, но, когда на тебе лежит большая ответственность, молодость – всего лишь деталь, частная подробность. Благодарение Богу, что я выжил после филигранной двенадцатичасовой операции и теперь должен всего лишь пить лекарства и время от времени проходить контрольное обследование.
Флорес всегда был склонен преуменьшать значение этого эпизода своего прошлого: не желал признать, насколько глубокий след он оставил. Но ночь, когда все изменилось, отодвинет на задний план все события его прошлой жизни, в том числе и это.
В дверь постучали. Психиатр не пригласил войти того, кто стучал. Вместо этого он сам вышел из комнаты. Стук был условным сигналом. Но Фогель, казалось, не придал этому значения.
В коридоре нетерпеливо расхаживала взад и вперед прокурор Майер.
