Практически единственный раз, когда он пытается расшифровать это понятие, является следующий эпизод: «В то время я смотрел на вещи идеалистически: если человек с партийным билетом и настоящий коммунист, то это мой брат и даже больше, чем брат. Я считал, что нас всех связывают невидимые нити идейной борьбы, идей строительства коммунизма, нечто возвышенное и святое. Каждый участник нашего движения был для меня, если говорить языком верующих, вроде апостола, который во имя идеи готов пойти на любые жертвы. Ведь тогда, действительно, чтобы быть настоящим коммунистом, больше приходилось приносить жертв, чем получать благ. Это не то, что сейчас среди коммунистов, когда есть идейные люди и много неидейных, чиновников, подхалимов и карьеристов. Сейчас членство в партии, партийный билет — это надежда на лучшее приспособление к нашему обществу. Ловким людям удается получать больше других, не имея к тому данных ни по качеству, ни по количеству вложенного ими труда. Это факт и большой бич в наше время. А в то время всего этого было меньше, хотя уже начиналось».
Сейчас я не ставлю задачи анализа степени субъективной правдивости утверждений Хрущева. Конечно, трудно проверить (и поверить!) утверждение: «Когда до революции я работал слесарем и зарабатывал свои 40–45 рублей в месяц, то был материально лучше обеспечен, чем когда работал секретарем Московского областного и городского комитетов партии. Я не жалуюсь, а просто иллюстрирую, как мы тогда жили. Мы жили для дела революции, ради будущего коммунизма, все и вся было у нас подчинено этому. Нам было трудно. Но мы помнили, что первыми в мире строим социализм и поэтому должны затянуть ремешки потуже». Но в данный момент я предлагаю понять систему ценностей автора мемуаров (пусть и декларируемую), а не проверять его откровенность.
Очень показательно, что это воспоминание «о братстве коммунистов» связано у него в тексте с именем Берия: ««После первой встречи с Берия я сблизился с ним. Мне Берия понравился: простой и остроумный человек. Поэтому на пленумах Центрального Комитета мы чаще всего сидели рядом, обмениваясь мнениями, а другой раз и зубоскалили в адрес ораторов. Берия так мне понравился, что в 1934 г., впервые отдыхая во время отпуска в Сочи, я поехал к нему в Грузию… Воскресенье провел у Берии на даче. Там у него было все грузинское руководство. На горе стояли дачи Совнаркома и ЦК партии… Как видно отсюда, начало моего знакомства с этим коварным человеком носило мирный характер». В дальнейшем мы внимательно изучим отношение Хрущева к Берия. Сейчас важно показать, что «светлые идеалы» противостоят в сознании автора «коварству Берия». Хрущев потому и говорит о своих идеалах в контексте упоминания о Берия, что хочет показать свою «наивность» в 30-ые гг. Он верил всем, кто коммунист, поверил и «коварному Берия».
Если мы продолжим попытку использовать фигуру Сталина как путеводную нить, то увидим, что «главный грех» Сталина: недоверие к товарищам по партии. Вспоминая, как они с Микояном жили у Сталина во время отпуска, Хрущев рассказывает показательный эпизод: «Однажды, еще до обеда, Сталин поднялся, оделся и вышел из дома. Мы присоединились к нему и стояли втроем перед домом. И вдруг, безо всякого повода, Сталин пристально так посмотрел на меня и говорит: «Пропащий я человек. Никому не верю. Сам себе не верю». Когда он это сказал, мы буквально онемели. Ни я, ни Микоян ничего не смогли промолвить в ответ. Сталин тоже нам больше ничего не сказал. Постояли мы и затем повели обычный разговор. Я потом все время (выделено мной. — Л.Н.) не мог мысленно отвязаться от этих слов. Зачем он это сказал? Да, все мы на протяжении длительного времени видели его недоверие к людям. Но когда он так категорично заявил, что никому и даже сам себе не верит, это показалось ужасным. Можете себе представить? Человек, занимающий столь высокий пост, решающий судьбы всей страны, влияющий на судьбы мира, — и делает такое заявление? Если вдуматься, если проанализировать под этим углом зрения все зло, содеянное Сталиным, то станет понятно, что он действительно никогда и никому не верил. Но тут есть и иная сторона дела. Одна — не верить, это его, так сказать, право. Конечно, это создает тяжелое душевное состояние у человека, имеющего такой характер. Но другое, когда человек, который никому не верит, обладает характером, толкающим его поэтому на уничтожение всех тех, кому он не верит. Вот почему в его окружении все были временными людьми (выделено мной. — В. Н.). Покамест, он им в какой-то степени еще доверял, они физически существовали и работали. А когда переставал верить, то начинал «присматриваться». И вот чаша недоверия в отношении того или другого из людей, которые вместе с ним работали, переполнялась, приходила их печальная очередь, и они следовали за теми, которых уже не было в живых».
Кажется, что именно тогда в 1952 году у Хрущева появилось впечатление «своей временности». По сути, это наблюдение можно подтвердить и еще одной цитатой: «Правда, в последний период жизни Сталина, до XIX съезда партии и особенно сразу же после него, у нас, людей из его близкого окружения (имею в виду себя, Булганина, Маленкова и в какой-то мере Берию), зародились уже какие-то сомнения». Показательна дата: «до XIX съезда партии и особенно сразу же после него». Очевидно, что речь идет о решении Сталина создать вместо Политбюро т. н. «широкий Президиум ЦК» и подготовить ротацию высшего политического руководства страны. Иными словами, у Хрущева могло возникнуть впечатление, что скоро будут «присматриваться» и к нему, а вскоре и решат избавиться.
Насколько это впечатление было оправдано? Если мы проанализируем мемуары, то следует признать: автор честно пишет о том, что вождь был к нему исключительно лоялен: «Сталин, как мне казалось, хорошо ко мне относился и доверял мне. Хотя он часто критиковал меня, но зато и поддерживал, и я это ценил». Иными словами, у Хрущева не было реальных оснований считать, что его ждет опала и смерть: «я называю это лотерейным билетом. Я вытащил счастливый билет».
Единственный реальный конфликт со Сталиным, который сильно напугал Хрущева, произошел в 1946 году. Сельское хозяйство Украины было разрушено войной, а 1946 год был засушливым, и урожай собрали очень маленький. Хрущев считал, что республика не сможет выполнить план поставок сельскохозяйственной продукции: «исходили главным образом не из того, что будет выращено, а из того, сколько можно получить в принципе, выколотить у народа в закрома государства. И вот началось это выколачивание. Я видел, что год грозит катастрофой». Бэтой ситуации он попытался уменьшить план хлебозаготовок для республики и потребовать дополнительное количество карточек, чтобы прокормить население (напомним, что в 1946 году была еще карточная система). Руководство республики направило записку в Москву с описанием ситуации. «Сталин прислал мне грубейшую, оскорбительную телеграмму, где говорилось, что я сомнительный человек… Эта телеграмма на меня подействовала убийственно (выделено мной. — В. Н.). Я понимал трагедию, которая нависала не только лично над моей персоной, но и над украинским народом, над республикой: голод стал неизбежным и вскоре начался». Были зафиксированы многочисленные случаи людоедства. Когда вождь вернулся из отпуска Хрущев поехал в Москву объясняться и получил новый «разнос, какой только был возможен. Я был ко всему готов, даже к тому, чтобы попасть в графу врагов народа. Тогда это делалось за один миг — только глазом успел моргнуть, как уже растворилась дверь, и ты очутился на Лубянке». Конфликт со Сталиным усугубился в следующем году, во время пленума по сельскому хозяйству. Хрущев был убежден в своей правоте: он считал, что лучше других членов Политбюро разбирается в сельском хозяйстве.
