Отвернуться и удалиться сыну шторма помешал шлепок по спине, едва не сваливший его с ног. Кортэ выглядел много хуже, чем утром – если такое вообще возможно. Королева невольно поежилась и плотнее закуталась в шаль, ужасаясь зрелищу сплошных язв и волдырей, шрамов и кровоподтеков. Было совершенно неясно, почему упрямец еще на ногах и каким чудом он жив, сохраняет сознание, сожженное болью…
– Точно, мы отбываем на остров Отца ветров, – прохрипел Кортэ, повиснув на плече Оллэ. – Там вдоволь воды, свежего воздуха и прохлады. Туда уходит в ночь Энрике, он выжил и это для всех – хорошо! Иларио тоже с нами, он выжил и это для него – адски плохо!
– Вы, граф, стали склонны к простым речам, полагаю, таково влияние жены на вас, – Изабелла разрешила себе улыбку. – Позволите предложить вам карету?
– Как же, позволю. Буду благодарен.
– Пустое, – королева отказалась от мелочного торга. – Дон Оллэ, вы отбываете все вместе? Тогда лучше заложить две кареты.
– Я сам по себе.
Оллэ попробовал усадить сына тумана наземь и вывернуться из-под его руки, вцепившейся намертво в ткань рубахи. Не получилось, старший нэрриха страдальчески скривился, сел рядом и, не глядя на упрямца, буркнул:
– Что еще?
Кортэ прокашлялся, выхлебал кувшин воды, вовремя принесенный Аше. Вылил остатки на голову и зажмурился, позволяя жене бережно, едва касаясь, наносить целебную мазь. Сам он перехватил руку Оллэ, сжал запястье крепче прежнего, и заговорил тихо, но внятно.
– Ты не упирайся, я все решил. Пойдешь со мной. Ты впал в отчаяние, это так. Можешь лгать кому угодно, но не мне. Отчаяние лишает нэрриха всего, делая долгую жизнь проклятием. Но я, великий и несравненный сын тумана, – Кортэ горько усмехнулся, уловив в сказанном тон Абу, перенятый и невольно использованный. Помолчав и сглотнув комок горечи, Кортэ продолжил серьезно и строго: – Я предлагаю тебе стать моим учеником. Я не умею драться, как ты. Я не понимаю ни черта в травах и лечении. Я знаю об истории мира только то, что случайно подслушал с чужих слов. Пусть. Но я умею радоваться и не волоку на хребтине камень старой вины. И не позволю тебе таскать подобный. Ненавижу святош, худосочных праведников и постно кающихся бездельников. Ну что, будешь носить вместо камня мой мешок и называть меня наитуманнейшим графом де Маара?
Эпилог. У самого края
В яркий полдень, когда лепестки цветов лоснятся шелком, раздарив ветру и солнцу все до единой жемчужины росы, над столицей прошумел юго-западный ветер. Смахнул в ладонь перламутр пыльцы, взвихрил рой бабочек и мотыльков, надул парусами шторы – и умчался азартной гончей, провожаемый птичьим свистом… На рынке ничего необычного не отметили, в гостериях не зародился даже слабый слушок, слуги во дворце немедленно поправили шторы. Вот разве патор заинтересованно приподнял бровь и долго смотрел в окно, позволяя себе отдых от разбора скучной почты – а затем поручил надежному человеку съездить в «Курчавый хмель» и глянуть, «как оно там». Потому он первым и узнал, что в указанном заведении намеки ветра поняли правильно и принялись поспешно выпроваживать гостей из дальнего зала, освобождать лучшие комнаты и закупать отборный ячмень, тот самый, что нравится вороному капризнику Сефе.
Вечером сэрвэды Башни встретили за городскими воротами гостей и смогли передать патору куда более точные сведения, полученные от них напрямую. Еще слуги с поклоном уточнили у гостей, в какое время будет удобно накрыть стол и где. Именно полученный ответ собрал в немыслимую рань перед рассветом, на балконе, выходящем в парк, пестрое общество: мучительно зевающую королевскую семью, патора, двух гостей-нэрриха и Аше.
Кортэ к лету успел отъесться до вполне здорового вида, хотя по-прежнему был на себя мало похож. Восстановив кожу и окрепнув, он смог расправить плечи, ширина которых не убавилась. Однако же сына тумана словно заново перекроили: тело обрело сухость и гибкость, их дополняла привычка замирать надолго в одном положении. Кортэ мог теперь сидеть часами, глядя в упор и не мигая… Но мало кто выдерживал и несколько мгновений под прямым гипнотическим взглядом. Еще более удивляло всех, кто знал прежнего Кортэ, его новообретенное равнодушие к напиткам. Вот и теперь: доверенные люди королевы расстарались и добыли тот самый сидр, из Вольмаро… но сын тумана даже не глянул на кувшин.
Зато Аше в роли графини смотрелась ровно так, как и следовало ожидать. Она сидела вплотную к боку мужа – босая, в расшитом золотом синем бархате. Покрой одежды был очень свободный, ничуть не сообразный с придворными понятиями о платье. В руке Аше держала новое короткое копье, украшенное неброско, серебряной насечкой и алмазами, вплавленными в основание лезвия невесть какими силами. Камни и насечка образовывали герб графства Маара.
– Мы долго беседовали, однако же не без пользы, – прикрыв веки, завершил рассказ Оллэ и передал патору бумаги, сопроводив жест вежливым поклоном. Усмехнувшись, он подвинул кубок, отхлебнул сидр и добавил: – Учитель советует мне побольше пить, разнообразно ругаться и крушить все, что попадется под руку. Собственно, я лишь передал слова туманнейшего графа, без подробностей, и маджестик отчего-то резко изменил решение. Чудо острова признано, наш Энрике – хранитель, и Гваделупе, благодарение Мастеру, не святая. Её пребывание в молитвенном экстазе признано доказательством чудодейственности дивного острова.
– Как толков мой ученик, – Кортэ повернулся к королеве, прекратив всматриваться в стену за затылком герцога Валериана, едва способного дышать под тяжелым взглядом. – Вот, учу его: если ты готов отдать все ради обретения чего-либо, платить едва ли придется. Упертость, упертость, еще сто раз она же – и камни сделаются мягки в твоих руках.
Изабелла позволила себе кивнуть – ей тоже нелегко давалась беседа с новым Кортэ… Взгляд королевы охотно переместился на его жену, Изабелла подарила Аше теплую улыбку. Маари как раз теперь хихикала и невнятно бормотала над колыбелькой новорожденной инфанты. Взгляд королевы задержался на личике малышки – обрел опору и отдых…
Даже для повелительницы Эндэры, привычной к самым разным гостям, был жутковат худощавый Кортэ, с его движениями – неправдоподобно гибкими, с его привычкой подставлять лицо востоку и замирать с трепещущими ноздрями в предвкушении рассвета. Татуировка змеиной чешуи на коже Кортэ лоснилась слишком уж естественно, радужные блики пробегали, обозначая морщинки улыбки у глаз. В зрачках светом близкого дня вспыхивал огонь – и выдержать взгляд рыжего нэрриха становилось невозможно.
– Дон Кортэ, дон Оллэ, что было причиной вашей настойчивости в выборе столь раннего времени трапезы? – уточнил король, спасая жену от внимания сына тумана и принимая на себя тяжесть его взгляда.
– Ноттэ переслал сообщение со своим ветром. Сказал, раннее время ему удобно, – повел плечами Кортэ.
– Вы не выпили ни глотка…
– Прежние страсти Кортэ стали пеплом, – отозвался Оллэ, поскольку сын тумана отвечать не собирался, снова уставясь на восток. Оллэ подвинул к себе кубок и отхлебнул большой глоток. – Сидр хорош… Но наш прежний Кортэ выгорел дотла, чтобы нынешний заново родился в мир, пророс. Его корни – Аше, его радость – Аше, его кровь и жизнь – ну, вы сами понимаете, что я скажу. К чему же ему сидр! Такие мелочи… И ладно бы лишь сидр! Когда Иларио все же решился сообщить о растрате в немыслимо короткий срок половины вверенного ему громадного состояния, наш рыжий златолюб не придушил злодея. Мирно спросил, был ли Абу согласен с расходами – и кивнул. А мы с Энрике ждали самое меньшее камнепада и извержения вкупе со взрывами и пожарами… Готовили убежище. Увы, скучный был день.
