– Мы проводим вас, брат Кортэ всегда держит в любимой гостерии комнату для своих гостей, – шепнул Иларио и без излишнего почтения подхватил под руку, помог опереться на свое плечо. – Это было нелегко. Я полагал, что такого страха не вынесу. Мы можем гордиться братом Кортэ. Вот так, по ступенькам, ваше величество.
Король не знал в точности, идет он сам или багряные несут его. Все они, четверо, теперь стали для гаснущего сознания действительно – камнями, опорой, фундаментом веры. Это было подобно молитвенному озарению, и никогда прежде оно не посещало душу в столь прямой и глубокой своей форме. Бертран закрыл глаза и позволил себе провалиться в сон, не опасаясь и там встретить чудище, рычавшее басом. Он был в кольце стен, под защитой ордена Постигающих свет. Он ощущал свет, взлетал в его теплые, чуть мутноватые золотистые волны, отчего-то весьма похожие на сидр и пахнущие весенним садом.
Глава 5. Избыток святости
– Говорила мне мама: найди толстого богатого олуха и крути им, и живи королевой, и ешь на золоте. Мама была умная, мама всё для меня делала, мама никогда не одобрила бы даже улыбки, блеснувшей для бездомного отребья! Видела бы теперь меня бедная мама… она сказала бы: Лупе, разогни спину, ты – цветок, не твое дело киснуть в грязи. Лупе, пошли его – ну, ты знаешь, куда – и гордо иди своей дорогой, доны нагонят и лепестками майнельских роз запорошат отпечатки твоих стоп… В три слоя. В пять! Эй ты, сушеный полу-дон, ты слушаешь?
Энрике, смотритель и единственный служитель не построенного пока что храма на острове Отца ветров обернулся, устало сел на траву и кивнул, с трудом распрямляя натруженную спину и щурясь от удовольствия: деревянная стена теплая, даже почти горячая, сидеть, опираясь на неё – благодать…
Весь вчерашний день Энрике отдал богу – он подправлял символические камни мирового фундамента, выложенные в точном соответствии с движением звезд и временами года. Вера в единого бога и его возвестителя Мастера не требовала столь многого, упоминая лишь наилучшую форму кладки – круг и число первичных камней – двенадцать. На остальном настоял Оллэ, старейший из живущих ныне сынов ветра. Он явился на остров осенью того страшного и удивительного года, когда оплакивали маму Лупе и ещё надеялись быстро вернуть нэрриха Ноттэ, сгинувшего в один день с ней. Кажется, Оллэ в чудеса не верил, но упрямо пробовал дать им возможность обмануть свой печальный опыт и все же приключиться, переворачивая миропорядок, как рука крутит песочные часы. Ведь, стоит поверить в бога, и воля его сделается тоже – заметна… Не видя ни чуда, ни самой надежды, сын шторма явился сюда и бродил по острову, целыми днями сидел на площадке древнего храма.
От былого величия древнего храма сохранилось лишь несколько обломов колонн да отшлифованный камень в круге меж ними, а еще невнятные следы каких-то знаков. Никто из людей не ведал, что за боги или демоны были основой забытой веры, как им молились. Оллэ, пожалуй, кое-что помнил, но поделиться не захотел, а спрашивать служитель не решился. Он умом понимал, что затаенный интерес к давней, бессильной и сгинувшей ереси есть оскорбление веры и Башни. Но любопытство не унималось, и Энрике приходилось молиться втрое усерднее, хоть так искупая позорный интерес. Служитель издали приглядывал за задумчивым нэрриха, примечал, какой Оллэ понурый, как он прячет боль под маской спокойствия.
Оллэ жил в мире вопреки законам бытия: за их нарушение расплатился Ноттэ. Оллэ громко объявил, что таков долг ученика, сам он иного и не ждал… Вслух Оллэ мог наговорить и больше глупостей. Слова быстро рождаются и так же быстро умирают. Даже в горах, став игрушкой эха, они сразу выцветают и теряют внятность. Мысли куда опаснее. Тлеют, постепенно выжигают душу изнутри и нет от них ни спасения, ни отдыха. Энрике видел: старший из нэрриха горит, ему больно – и значит, он превратит в громкие пустые слова еще немало глупостей, пробуя ими, как водою, залить глубинный пожар души.
Ноттэ уважал старый храм и взывал к силе Отца ветров. Ноттэ, слишком наивный для своего немалого возраста, упрямо верил и в людей, и в чудеса… Он расплатился и ушел, но не изменил себе и своей наивности, такой осознанной и деятельной – пусть непонятной людям и даже учителю. Но заслуживающей уважения, ведь то была наивность взрослого, сильного… и недопустимо доброго существа… Оллэ вернулся из небытия, сам стал сбывшимся чудом и тоже не изменил своей усталой и грустной привычке сомневаться и не принимать на веру.
Оллэ – не верующий, по мнению Энрике, ни в каких богов – составил план выкладки камней. При этом древний нэрриха кривил губы и щурился, ругал себя за потакание чужим глупостям… и усердно выверял основание храма по сторонам света, звездам и сезонам. Оллэ разметил места и уложил первые камни, а еще рассказал, как следует работать, чтобы управиться с непосильным без помощников. Энрике принял науку с благодарностью.
Оллэ покинул остров, все так же сутулясь и сомневаясь, все так же укоризненно поглядывая по сторонам. Мир без богов не нравился сыну шторма. Мир выглядел беззащитным, ничто не мешало наживе вытаптывать ростки доброты, ничто не наказывало за подлость в этой жизни или в какой-то загадочной иной. Не было ни награды, ни воздаяния, ни кары. Весь опыт бесконечного по людским меркам бытия древнейшего из детей ветра утверждал: мир несправедлив, несовершенен и такой он – каприз случая, но никак не работа высших сил. Оллэ завершил укладку третьего камня, наметил путь для доставки четвертого и постарался сгинуть незаметно, пользуясь непроглядностью тумана, нанизанного на иглы мельчайшего дождя и уплотненного осенним ненастьем до густоты войлока…
– Спасибо за помощь, – догнать и окликнуть упрямца, уходящего в путь без благословения, Энрике смог лишь на берегу, вымокнув до нитки и стуча зубами от холода. – Возвращайся в любой день. Ты ведь знаешь, мы рады тебе. Лупе вот, собрала в дорогу. Держи.
– Твоя жена умна, слушал бы её и подался отсюда подалее, – поморщился Оллэ, повторно отжав ткань штанов и рубахи, насквозь мокрую после переправы по узкой подводной тропе, соединяющей остров и берег. – Явись ты к выскочке Кортэ, он немедленно купит тебе теплое местечко в столичном храме. Чего-чего, а золота у наглеца в избытке. Золота, упрямства и дури…
– Ты ему тоже дорог, – улыбнулся Энрике. Подождал, надеясь на отклик. Вздохнул и сам продолжил. – Он был у нас незадолго до тебя. Звал в столицу, он уже тогда твердо вознамерился испытать собою терпение братьев из ордена Постигающих свет. Тебя называл бараном, дубиной и навозным жуком, прочее повторить не решусь. Согласись, так не говорят о посторонних.
– Бараном и жуком? – Оллэ усмехнулся. – Меня звали медведем, оборотнем, берсеркером, безумным Одо, вырывателем душ, князем и однажды даже императором… Но бараном – никогда. Ты неплохой служитель, Энрике, ты дал мне странное и горькое, но утешение. Спасибо… – Оллэ подтянул мешок с припасами, заглянул в него и снова усмехнулся. – Еще ты дал мне сыр и творог. Лупе – прелесть, ругается изобретательно, а злости не копит. Я точно не оставлю вас голодными, приняв этот мешок?
– Замерзнем – пойдем в столицу, там готово теплое местечко, – обнадежил Энрике. – Ты можешь не верить ни во что, но я всё же благословляю тебя, и значит, путь станет легче. Любая ноша посильна, если она разделена с кем-то.
