– Их уравновесят силы иного порядка.
Патор откинул сложенные конвертом края свертка и показал собеседнику содержимое: невзрачную темную ткань без узора. Породистое смуглое лицо гостя приметно побледнело. Хищный прищур, взблескивающий искрами интереса, угас под расслабленно прикрытыми веками.
– Воистину Башня применяет сильные средства, – шепотом выдохнул гость. – Цена мира мне представлялась менее… убийственной. Но, пожалуй, поздно менять решенное, да и не привык я перечить себе. Это порой накладно, но… но пусть так. Вы получите то, что стало предметом обсуждения. Одна поправка: посылку доставят после вмешательства провидения. Не теперь, но именно и только – после. Пусть оно укажет, что есть истина.
Гость кивнул, одновременно испрашивая благословения и отмечая окончание разговора, а с ним и свое намерение покинуть обитель. Не дожидаясь завершения ответного одаривания благодатью и прощания, он удалился. Миновав все двести пятьдесят ступеней спуска, гость не выказал одышки, хотя сопровождающие сэрвэды отставали и опасливо вжимали головы в плечи. Слишком внятно читался в этой молчаливой спешке гнев.
У дверей гостя ждала карета. Два слуги, не поднимаясь с колен и не шевелясь даже, держали рапиру и шляпу: оружие недопустимо в стенах оплота веры, как и любые помыслы о причинении смерти, таков канон духовной жизни…
Мужчина резким жестом отстранил слуг и нырнул в полумрак кареты. На дверцах не имелось герба, экипаж был добротным, но неброским, как и одеяние гостя. Всю маскировку разрушало сопровождение – полусотня охраны, сплошная знать. Отдельного упоминания стоил и дон Эппе, именумый в глаза королевским псом, словно таков его титул. Известный всем в столице лицом и кошмарным своим норовом.
Дверца хлопнула, карета тронулась, паломник с чувством выругался, не заботясь о святости места и греховности своих помыслов и слов. Тот, кто терпеливо дождался паломника в его карете, сочувственно усмехнулся, не проронив ни звука. Подал мешочек, сберегающий золотую шейную цепь с фамильным медальоном и несколько перстней.
– Если бы ты спорил на деньги, мог разорить даже меня, – признал паломник. Отдышался, нанизывая перстни и постепенно укрощая гнев, сделавший его голос хрипловатым, а шею бурой от прилива крови. – Он посмел ставить условия. Нет: диктовать их!
– Приятно наблюдать развитие твоей выдержки, почти достигшее взрослости годовалого котенка, – похвалил молчавший до того момента спутник. – Я помню времена, когда ты сказал бы: «Ставить условия Нам», вскипел от своих же слов, вернулся в обитель и ввязался в склоку. Или наворотил еще невесть каких глупостей.
– Не все потеряно, черт побери, – смущенно буркнул паломник, покосившись на того, кто смел звать его на «ты» и насмехаться. – До вечера разойдусь и наворочу. Твоя очередь ставить условия… Нам, нашему несравненному и лучезарному высочеству.
– Величеству. Вы правите единой Эндэрой, земли востока лишь часть её и к тому же ваш брат…
– Не зли меня. В любом случае я соправитель и желал бы…
– Даже короли не умеют воскресать из мертвых, что бы по этому поводу ни говорил патор. Корона Эндэры – теперь лишь вопрос формальностей и ритуалов. Твоя жена изощренно умна и вовсе не склонна отрицать равенство прав соправления, что бы ни твердили надменные западные доны. Так что я дважды прав – величеству, по крови и по благословению Башни. Изабелла великолепна, так ловко сделать неоспоримым свое мудрое решение о браке, безнаказанно насолить тетушке и наконец-то объединить земли, не орошая их кровью…
– Хватит нудно бормотать то, что знает всякий при дворе. Я уже успокоился. В чем твой интерес, о старый друг, помнящий меня младенцем?
– Не надо так явно намекать на возраст. Хотя да, он дает мне право на фамильярность. В остальном же ничего мне не надобно. Я скучаю и сам не знаю, зачем вдруг захотел пообщаться.
– Ходят слухи, ты пел ночами для моей матушки, еще когда был молод отец. Может, совесть проснулась или хуже того, родственные чувства?
– Фу, старая сплетня. Ваша матушка была набожна и верна мужу, а ваш отец… я умолчу. Увы, ваше яростное величество, шутка не смешна.
– Разве я смеюсь? Назови цену. Такие, как ты, только в первом круге служат под властью данного сгоряча слова. Ты не мальчишка и разбираешься в ставках больших игр. Явился, испоганил мне траур по брату, лишил меня законного права на выгодную войну с югом, поссорил с Башней. Я чувствую себя глупее глупого. Я, черт подери…
– Не богохульствуй.
– Эо, ты чудовищно стар и не веришь ни во что! Это достоверная сплетня, еще мой прадед знал, насколько она близка к истине. Помнится, некто далекий от богобоязненности учинил изрядный переполох тогда. А уж как жарко стало в большой и недружной семье эмира!
– Не смешивай веру и тех, кто объявил себя её служителями. К тому же время идет, люди меняются.
– Люди… Ты-то тут причем?
– Я тоже меняюсь. Время утекает песком сквозь пальцы. Прежде я не осознавал его ток, но ныне каждое мгновение обрело и звук, и длительность… точнее, краткость. Раха – сила, питающая нас – постепенно иссякает, она на вечна. В ограниченности бытия есть немалая прелесть. Жизнь восстанавливает цвета, казавшиеся вылинявшими, вкус её снова манит, как лучшее вино. Растет занятнейшая жажда успеть, узнать и поделиться… Смертность, друг мой, то еще искушение.
– Тебе, подлецу, жить надоело, – обозлился паломник, – а мне наоборот, ничуть! Между тем, ты втравил меня в интригу, из которой нет безболезненного исхода. Я не хотел бы прослыть Бертраном Блаженным, но троекратно не желаю остаться в памяти Буйным, а равно не стремлюсь назваться Юным, скончавшись до срока… Эо, ты не человек в той мере, чтобы я мог сказать, не прячась и не теряя лица: да, мне страшно. Чертовски страшно. Он показал в точности то средство, что ты предсказывал. Он возомнил себя провидением! Его средство будет карать безразлично к титулу, благу для края, доводам рассудка и золота. Ты ведешь себя не лучше, не желая назвать цену. Значит, отказываешься служить, играешь мною… Хозяина Эндэры, кажется, низвели в позорнейший сан шута? – Бертран тряхнул головой. Отдышался, чуть спокойнее глянул на собеседника. – Эо, если я не учту сказанного тобой, проиграю. Если последую совету, меня того и гляди уберут с игрового поля. Кроме тебя лишь двое старших нэрриха могут дать защиту и испытывают определенную приязнь к Эндэре. Один невесть где, второй, как мне сообщили, нанят Башней. Бог весть, не по мою ли душу.
– Пообещай ему то, что патор только что испросил у тебя, – лениво зевнул Эо. – Важно тонко подать предложение… С таким делом справится Изабелла, и я желал бы наблюдать за беседой. Он будет взбешен! Хотя взрослые нэрриха редко впадают в бешенство.
– Если он нанят Башней, как перехватить и переманить? Мои люди искали его и не только его с зимы, но, чёрт… Вас найти не проще, чем поймать ветер!
– Однако же мы, неуловимые нэрриха, всего лишь улов ничтожных плясуний…
Эо негромко рассмеялся, повозился и подоткнул под бок несколько подушек. Прикрыл глаза, расслабился. Бертран воспользовался случаем и еще раз, при свете дня и без помех, рассмотрел спутника. Странно слушать жалобы на преклонность лет от существа, которое выглядит прелестным юношей восемнадцати лет. Прикрытые теперь глаза имеют – Бертран знает в точности – тон шоколада, как у всех детей ветра. Впрочем, глаза Эо почти черны, и напоминают скорее о спелом винограде, вобравшем сладость лета. Волосы, вопреки обычаю, не острижены под корень, они длинные, выгоревшие и волнистые. Золотистая кожа безупречна, ни единый изъян не нарушает её бархатистой гладкости, ни одна морщинка не намекает на тяготы прожитых веков… Сплетни утверждают, что Эо, сын штиля – или как его там, пойди упомни все имена и прозвища – божественно танцует и играет на виуэле. Слагает стихи и исполняет их своим сладким, чуть вибрирующим, голосом. Вроде бы в прежние времена этот юноша выстроил дворец в столице, у самого берега реки. Влюбленные доньи только что штурмом не брали высоких стен, норовя привлечь внимание. Но подобные Эо не люди ровно в той мере, чтобы ценить непостижимое и отказываться от доступного.
