«Ты не глупи, туда не лезь, – прищур мелких, блекло-голубых глаз Оллэ словно бы блеснул в отсвете пены, так отчетливо прозвучала в памяти его речь. – Пробежать можно, но без крайней нужды и я не сунулся бы… Видишь, какая штука, малыш: поскользнешься раз – и ты пропал. Ноги переломаешь, там нет надежных камней, нет ни единого островка для отдыха. Пока бежишь, иногда опираясь на камни, чтобы обрести снова доступные тебе – сколько их, шесть? – так вот, шесть шагов по воде… пока бежишь, ты жив. Может статься, жив… Округлые голыши давно лежат в воде, копят скользкость. Острые бритвы новых камней в каждый скальный оползень ныряют в пенную воду, прячутся и таятся до поры, ждут добычи. При свете в ущелье немногим лучше, чем ночью, даже в полдень там воздух вроде молока, непрозрачен ничуть. В нем висит густеющая сырость, и не дышишь вроде, а пьешь и захлебываешься … – Оллэ улыбнулся в усы, – а еще радуги. Они – самая страшная ловушка ущелья! Красота небывалая. Глянешь, отвлечешься и пропадешь. Все там обман и все – смерть, даже сама красота.»
Ноттэ мчался по ущелью, задыхался от спешки и боли, спотыкался, увязал в воде и снова вырывался на скользкие бока камней, на упругую поверхность бурунов и перекатов. Он ловил ртом воздух – и кашлял, получая лишь воду, брызги, пену. Грохот давно лишил нэрриха слуха, а боль и усталость – ощущения времени. Каждый шаг казался последним, сделать следующий не было никакой возможности… Ноттэ все равно прыгал, рвался вперед, проклинал свое упрямство и длинный язык Оллэ, наболтавшего невесть что.
«Можно пробежать»… Нельзя! Но – надо.
Когда в прихотливом узоре струй появились первые лоснящиеся проплешины относительно спокойной воды, Ноттэ не поверил себе. Оскалился, отчаянным усилием завершил прыжок. Зарычал, исполнил еще три невозможно трудных шага по воде – до большого камня. Это был почти остров: скользкий, но относительно надежный. Едва коснувшись его, Ноттэ стал падать, уже не заботясь о целости костей, не пытаясь смягчить удар. Зачем? Новой боли он не почувствует, даже сломав обе ноги и заодно спину…
Прошло, видимо, довольно много времени: Ноттэ осознал это, отстраненно наблюдая за светлеющим боком скалы. Постепенно силы накопились, неуемное от рождения любопытство вынудило ворочаться, тревожа тело и усугубляя боль.
И вот уже Ноттэ хватило сил перевернуться на спину. Небо оказалось серо-розовым – в вышине дышало утро, грело серый туман. Рассвет перебирал россыпи драгоценных камней, по одному вставлял их в оправу из пены, собирая мозаику радуг. Ноттэ улыбнулся, окончательно соглашаясь поверить: он жив и даже не жалеет об этом… Тело кричит о непосильности пути, запоздало обманывает и пугает. Но путь пройден, и ни одна связка не растянута, ни одна жила не лопнула. А что оглох – так это пустяки, в ушах вода, да к тому же рядом, в полулиге от ущелья – Небесный клинок, один из красивейших водопадов, какие доводилось видеть за всю жизнь. Не самый высокий, но мощный, каскадный, в три яруса. Грохочет он – оглушительно.
Ноттэ сел, медленно потянулся, проверяя тело. С усмешкой рассмотрел и потрогал лохмотья штанов, обрывки рубахи. Оглядел и синяки на руках, разбитый локоть, глубоко рассаженную от стопы и до колена левую ногу. Багровый ушиб на бедре…
– До свадьбы заживет, – громко заверил себя Ноттэ.
Рассмеялся собственной глухоте и безусловной точности сказанного. Связывать себя с кем-то? Зачем, если жизнь нэрриха – такая вот река, а люди… люди всего лишь рыбаки на берегу. Одни приходят, другие уходят, но река течет, и нет ей конца и начала, и не иссякает вода её жизни век за веком.
Было удобно размышлять в покое, хотелось продлить это интересное безделье, сулящее отдых. Умный нэрриха никогда не полезет в дела людей, не имея в том выгоды. У людей нет правых и виноватых, займи любую сторону – и ты качнешь весы судеб, а что станет итогом движения, заранее предугадать невозможно. Ноттэ по личному опыту знал: всё лучшее и безусловно справедливое легко обращается своей противоположностью. Он сам однажды наказал гранда-отравителя… и тем возвел в сан патора не менее грязного интригана. Он вынудил ничтожество стать совестливым. И что – принес пользу людям и стране? Двадцать лет Эндэра жила мирно. Но орден Зорких копил силу и злость, соседняя Тагеза подкармливала орден Постигающих свет, обагряя их рясы не краской – кровью еретиков, что угодно Башне и неоспоримо. В то же время король из рода Траста продавал и предавал родню, и никто не сместил его, потому что угодный нэрриха Ноттэ фальшивый покой мешал вареву политики кипеть в полную силу… На юге казнили верующих в Башню, превращая их в мучеников – и кротость патора вызывала уже не молитвенный восторг, а ропот недовольства.
– Бог создал людей в последний день творения, – буркнул Ноттэ, нехотя отвязывая от пояса башмаки и натягивая их, мокрые и тесные, на опухшие израненные ноги. Было трудно поверить, что башмаки подошли… Ноттэ кивнул, пошевелил стопами, скрипнул зубами, перемогая первую боль. Спасаясь от этой боли, Ноттэ продолжил вслух городить бездоказательную ересь. – Богу было скучно, он думал-думал, и изобрел азартную игру под названием «общество смертных»… Чтобы люди не забывали о правилах, в мир время от времени вбрасывают нас, то еще нарушение законов бытия. Или предостережение? Или судей… Возмутителей покоя? Бог шутник, он позволяет нам самим выбирать роли. Эо поднапрягся и дотянулся до верхней полки, где хранился наряд палача. Все занятно и складно… пока я не примеряю рассуждения на себя. Каков мой наряд? Сам я выбрал его или меня толкнули под руку?
Ноттэ поморщился, ощупал башмаки и примерился встать на ноги половчее, чтобы сразу не упасть от боли. Вполне очевидно: первые шаги сделать тяжелее всего. Вон берег, дальше – отвесная скала, можно утешать себя сомнительными заверениями: пока он будет лезть вверх, на ноги придется лишь часть нагрузки, руки сделают больше, подтягивая тело. Если б еще не болели руки…
Подъем из ущелья Боли оказался не проще бега по его дну. Солнце пригрело спину и высушило лохмотья рубахи, затем пот промочил бахрому драной ткани и испарился. Ноттэ полз вверх, в очередной раз ругая свою самоуверенность. С берега озера, когда Ноттэ прощался с графом Пармой, выигрыш во времени на короткой тропе Боли казался огромным. Теперь он съедался без остатка. В какой-то мере сберегало надежду то, что избранная Эо тропа через перевал теперь совсем рядом. Не далее, чем в сорока каннах от края обрыва.
Отдышавшись и избавившись от остатков рубахи, Ноттэ проверил оружие и побрел, хмурясь, поводя плечами и разминая ушибленную руку. Ноттэ строго сказал себе: силы здорового нэрриха восстанавливаются быстро! Добавил: он сейчас здоров, ведь связки, жилы и кости целы. Значит, на тропу он выйдет годным для боя. Увы, глухим – но это мелочи.
Рассуждая вслух и сердито хлопая ладонями по ушам, Ноттэ продрался через заросли цепкого сухого кустарника, собрал на обтрепанные штаны немало пыли и украсил кожу свежими ссадинами. Остановился, попробовал по-детски прыгать на одной ноге, зажимая ухо и выгоняя воду. Помогло, звуки вернулись неохотно и неполно, но сразу рассказали многое. Даже – главное!
– Здесь я решаю, кому жить и как долго, – холоднее льда прошуршал голос Эо. – Прочь!
