Мы не можем знать, насколько Нерон был знаком со многими выводами греческих софистов. Но учитывая получение им определенных начатков философских знаний, да еще под руководством великого знатока этой науки, можно предполагать, что, будучи поклонником греческой цивилизации, Нерон мог многое усвоить из трудов греческих мыслителей, что соответствовало его собственным представлениям о жизни. Нерон явно почитал себя сильной личностью. В силу, правда, властных возможностей, но не действительных черт характера. Время покажет, сколь сильно он в этом заблуждался.
Сильная личность по представлениям философов-софистов совсем не обязательно должна была ограничивать свои желания людскими законами. Софист Гиппит из Элиды полагал закон тираном для людей, который сдерживает их, заставляя поступать вопреки природе. Подобный взгляд четко сформулирован другим известным философом-софистом Горгием из Леонтины:
«Ведь таков закон природы, что более сильное не может быть удержано более слабым, но более слабое подчиняется более сильному и им управляется, более сильное руководит, и более слабое следует за ним».
Справедливо отнести эти слова к обоснованию права сильного человека на власть, согласно природе.
[135] Но можно истолковать их и в бытовом смысле, как право на получение любых жизненных удовольствий сильным человеком, не считаясь с мнением или интересами более слабых окружающих.
Такая позиция решительно противоречила одному из важнейших постулатов римского общества: «Dura lex, sed lex!» — «Суров закон, но закон!» Но, как мы знаем, для Нерона сковывающие его римские традиции и даже законы там, где дело касалось его личного интереса, мало что значили.
При всем почтении к интеллектуальным достижениям Луция Аннея Сенеки считать его даровитым воспитателем не приходится. Во все времена суть воспитания сводилась к тому, чтобы развить в воспитуемом добрые начала, подавить по возможности дурные наклонности. Если верить Диону Кассию, то в случае с воспитанием Нерона Сенека и его помощники пошли по совершенно противоположному пути и потому не следует удивляться весьма печальным итогам их воспитательной деятельности:
«Они предоставили Нерону возможность отдаться страстям для того, чтобы, утолив их без чрезмерного ущерба для государства, он изменил затем образ жизни. А то что душа молодого человека, предоставленная себе самой и подталкиваемая к удовольствиям и распутству, оставшись без порицания, не только не может никогда насытиться, но останется навсегда ими испорченной, — они игнорировали… Нерон посещал пирушки, чревоугодничал, пьянствовал, вступал в беспорядочные любовные связи и, видя, что дела государства идут одинаково хорошо, пришел к убеждению, что это было именно то, что от него хотели, и уже без удержу отдался все возрастающему разврату».
[136]
Надежды Сенеки на то, что Нерон, пресытившись разгулом в юные годы, затем отринет порочный образ жизни и сам обратится в добродетели, оказались наивными. О результатах воспитания и о нравственных убеждениях взрослого Нерона мы лучше всего можем судить со слов Светония:
«От некоторых я слышал, будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки, поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи».
[137]
Роковым образом на нравственности Нерона сказался и ранний неудачный брак. Став в пятнадцатилетием возрасте супругом тринадцатилетней Октавии, Нерон ни дня не был счастлив в этом навязанном ему браке. Будучи еще ребенком, несчастная девочка никак не соответствовала чувственному молодому супругу. Любви между ними не было и быть не могло, и потому страсть Нерона к чувственным утехам реализовывалась в разврате. Привыкнув с юных лет к такому образу жизни, он и повзрослев уже не мог измениться. И это при том, что по природе своей Нерон был способен на глубокое чувство к женщине, о чем прямо свидетельствуют и его отношения с Ахте, и пылкая, с годами не ослабевающая любовь к Поппее Сабине.
Не зря говорится, что привычка — вторая натура. Даже самая большая любовь не могла заставить Нерона отказаться от привычки к разврату. Дело здесь даже не в обостренной чувственности его артистической натуры, но в полном неприятии каких-либо нравственных ограничений. Похоже, Нерон в самом деле был убежден, что все люди подобным образом порочны. Вернее сказать, он не считал порок пороком, а полагал его нормой жизни. Этим он радикально отличался от своих предшественников. Тиберий до старости умело скрывал свои пороки и, когда старческая похоть вконец овладела им, удалился на остров Капрею, дабы было как можно меньше свидетелей его развратных наклонностей.
Гай Калигула и его чудовищный разврат — очевидная патология. Но ведь и она замыкалась, прежде всего, в пределах императорского дворца на Палатине. Похождения же Нерона очень быстро стали достоянием не только его окружения…
«Пиры он затягивал с полудня до полуночи, время от времени освежаясь в купальнях, зимой теплых, летом холодных; пировал он и при народе, на искусственном пруду или в Большом цирке, где прислуживали проститутки и танцовщицы со всего Рима. Когда он проплывал по Тибру в Остию или по заливу в Байи, по берегам устраивались харчевни, где было все для бражничанья и разврата и где одетые шинкарками матроны отовсюду зазывали его причалить».
[138]
Справедливости ради заметим, что Нерон вовсе не был одинок в своих похождениях. Было много желающих ему сопутствовать, а переодетые матроны вовсе не по принуждению зазывали к себе веселых путников.
Греческие пристрастия проявились и в сексуальной жизни Нерона — он не пренебрегал и однополой любовью, каковая в Греции и эллинском мире не вызвала осуждения. Более того, греки были склонны насаждать эту не лучшую сторону своей цивилизации и среди соседних народов. Современник Нерона, известный философ I века Дион Хрисостом (Златоуст), оказавшийся в правление Домициона (81–96 гг.) в городе Ольвии на берегах Понта Эвксинского, то есть на самой окраине греческого мира, писал о нравах ее жителей, которых он именовал борисфенитами, по имени реки Борисфена, нынешнего Днепра, протекавшего невдалеке от этой греческой колонии:
«Этот обычай — любовь к юношам — борисфениты унаследовали от коренных уроженцев своей греческой метрополии, по-видимому, они и некоторых варваров приучили к тому же, — конечно же, не к их благу, — тем более что варвары переняли это на свой варварский лад, в грубоватой форме».
[139]
