Теперь в этот склеп, впитавший миазмы зловещей эпохи, въезжают, я слышала, "новые русские". Бог в помощь! Впрочем, такие ничего не страшатся, и на прошлое им наплевать.
Но к разгару «застоя» типы, подобные Клавдии Ильиничне, писателю-пролетарию, вывелись. В Сокольниках на шестнадцатом этаже атмосфера разительно от лаврушинской отличалась. Эйфорией, я бы сказала. Праздники отмечались совместно, стулья-табуретки, посуда, рюмки, приборы перемещались из квартиры в квартиру, двери в общий коридор оставались распахнутыми, и там устраивались танцы.
Хотя не знаю, забыла, перестала понимать, что, собственно, нас вдохновляло (или же принуждало?) к столь тесному общению. Уж никак не родство душ и не возраст. Художник, руку набивший на портретах военачальников, с тщательно выписанными на их обширной груди орденами, был старше других жильцов лет на тридцать с гаком, жена его, доцент МГУ, на двадцать его моложе, а их дочка, Ксюша, поздний ребенок, чуть опередила в рождении наших детей. Между тем обращались мы все друг к другу на «ты», преодолев и этот барьер, а уж с остальными не сомневались, что справимся.
Художника называли по отчеству, Борисыч. Гренадерского роста, богатырской стати, не умеющий понижать свой гудящий на низовых регистрах бас, несокрушимо уравновешенный, он был сыном священника, убитого на пороге церкви прихожанами, воспламененными революцией, но его самого религиозный дурман не коснулся, он вырос образцовым советским гражданином, уважающим все, что полагалось уважать.
Овдовев, женился на присватанной друзьями переводчице с хинди, доверившись полностью их рекомендациям. Перевалив шестой десяток, храбро, имея внуков, обзавелся Ксюшей, и в воспитание ее не вмешивался, тут полностью доверившись Марише, второй жене.
Мариша с замужеством затянула до сорока, зато успела защитить диссертацию, на кафедре ее ценили, благодарные ученики дарили цветы, шоколад, коньяк, и мы, соседи, с удовольствием пользовались плодами ее успешной карьеры. Скомканное, с нездоровой, серой кожей ее лицо трудно было вообразить молодым, миловидным. Но уж если Маришина внешность не имела значения для ее мужа, то для нас тем более. Собирались чаще всего именно в их квартире, и Мариша, разносторонне одаренная, присев к роялю, исполняла романсы, и ей дружно аплодировали.
Ничто не предвещало бед, катастроф, сломов судеб, и, хотя тревожные сигналы возникали, они не рассеивали общего радужного настроения. Но не основывалось ли оно на равнодушии, глухоте, слепоте?
ВЕТЕР СТРАНСТВИЙ
Нашей дочке исполнилось пять, когда муж после конкурсного отбора в Международном Красном Кресте, базирующемся в Швейцарии, получил предложение поехать с семьей в Женеву, в длительную, так это называлось, командировку. Сколько мы будем отсутствовать, как тот, неожиданный опыт, на нашем будущем отразиться, мы и представить себе не могли.
Квартира в Сокольниках воспринималась главным, единственным пристанищем, гнездом, ожидающим возвращения нашего из странствий, и когда я, туда наведываясь, открывала ключом дверь, вздыхала облегченно: наконец-то дома!
Консервативная по природе, привязчивая к привычному, не допускала, не впускала в себя сравнений, сомнений в том, что жили мы здесь хорошо. Кое-что можно было усовершенствовать, прикупить, скажем, махровые коврики под цвет кафеля в ванной, скатерку в красно-белую клетку на кухонный стол, как во французских бистро, бокалы на темно-зеленой ноге, традиционные в Германии… Ну и, понятно, подарки близким, друзьям. Забив ими чемодан, я чувствовала себя Дедом Морозом, щедро одаривающим детвору.
Советская власть воспитала нас в неизбалованности, неискушенности ни в чем, дикарской, но одновременно и райской. Фотография сохранилась: стою, держа дочку за руку, на женевской набережной, на фоне знаменитого фонтана, в кримпленовом бежевом пиджаке, сапогах на каблуках из пластика, юбке из югославского магазина «Ядран», куда можно было проникнуть лишь отстояв многочасовую очередь, и в выражении физиономии абсолютное довольство собой, празднично принаряженной. Мы только приехали. Я считала, что мой гардероб ни в обновлении, ни в улучшении не нуждается. И завидую себе, прежней.
С приятелями, сотрудниками Организации Объединенных Наций, мы, как сезонные рабочие, испанцы, португальцы, распивали литровые бутыли самого дешевого вина, не удостоенного даже пластмассовых пробок, запечатанного металлическими нашлепками, и разница между бургундским и бордо для нас оставалась тайной за семью печатями. При распродажах слетались на уцененный товар, и однажды жена посла, мчась к кассе с охапкой свитеров, обронила в ажиотаже брильянтовое кольцо. Не удивительно, ведь запасались-то на всю жизнь, всем, от обуви до шампуней.
Жизнь в Женеве, точнее в советской колонии, научила многому, без чего можно было бы вполне обойтись. Конкуренты из соотечественников дышали друг другу в затылок, с готовностью тут же подставить подножку зазевавшемуся. Ответственных за нашу нравственность, моральный облик, твердость взглядов мы знали в лицо, да они своих профессиональных задач и не скрывали. В субботу все дружно являлись в представительно СССР при ООН на лекцию, после чего показывалось кино. Новый год там же отмечали, что считалось хорошим тоном, на самом же деле служило подтверждением лояльности. То, что нас держат под неусыпным наблюдением, как насекомых под лупой, кожей ощущалось, но протестов не вызывало. Как может быть иначе, мы не знали. За привилегии полагалось платить, в данном случае тем, что нас держали под постоянным надзором.
Но были все же соблазны, устоять перед которыми я, например, не могла. На улице Руссо находилась книжная лавка, и, прежде чем туда войти, я озиралась. Степень риска не только мною осознавалась, но и хозяевами-потомками эмигрантов той, послереволюционной волны. С заговорщицким видом, пока не застукали, они спешили засунуть мне в сумку Мандельштама, Набокова, Гумилева, и я выходила как подпольщица с явочной квартиры.
Власти в отечестве правильно, мудро решили ограничить пребывание за границей советских граждан двумя-тремя, от силы пятью годами. Если чуть на Западе пересидеть, у приученных к жесткому ошейнику, короткому поводку возникали опасные тенденции. Совершенно некстати они вдруг начинали озираться, с любопытством вертеть туда-сюда головой. Алчность к магазинным витринам гасла, а привлекали музеи, концерты, вообще жизнь, совершенно другая жизнь. Тут уж полшага и к несанкционированным знакомствам, связям. Глядишь, птичка готова выпорхнуть из клетки. Можно ведь и не доглядеть, когда она, глупая, встрепенется, ринувшись на встречу чуждому, опасному ей, домашней птахе, капиталистическому миру.
Такие этапы я испытала на себе. Но по инерции ждала отпуска, готовилась к нему, покупала подарки – дань, барщину за глоток свободы? И когда под крылом самолета при снижении на посадку вместо ярко-зеленых газонов на взлете, прорезалась всесезонно сумрачная, подстать неулыбчивости ее обитателей, земля, горло перехватывало, то ли от радости, то ли от тоски. Пожалуй, одно с другим сочеталось. Но тоска разрасталась.
Так с человеком бывает, которого любишь, а он тебя – нет. И прозреваешь внезапно, устав от безответной любви.
