Мои дорогие, дорогие!
Пыталась прозвониться к вам на Пасху. Не удалось. Шлю свои сердечные поздравления со Светлым праздником, целую и обнимаю вас и хочу влить в вас веру и здоровье.
Ваше последнее письмо раздирало мне душу на две части; первая – это радость и ликование от торжества шествия славы Пастернака по всему миру
[389]. Какая радость и гордость, и рядом с этим – ваше изнеможение и печаль «белочек без зубов»
[390]. Ваше напряжение слишком велико, оно не под силу даже тем, кто молод и здоров. Но Бог милостив и не даст вам пребывать в отчаянии. Да охранит он вас от всех печалей, мои дорогие.
Когда я видела Женичку несколько раз по телевидению, он хорошо выглядел, блистательно говорил и хорошо читал – такой милый, милый Женин голос. Может быть, сейчас вы приходите в себя от этого нечеловеческого перенапряжения. И, может, ваши дальнейшие поездки будут более спокойными и радостными. Ведь столько вам предстоит увидеть замечательного.
В моей жизни тоже произошли два события, изменившие мою жизнь.
Когда в эту дивную весну я сижу на своем крыльце, я уже не вижу цветов на земле и цветения персиков и вишен. Я вижу только зелень, чувствую солнце на своем лице и вдыхаю запах своих гиацинтов и влажной земли. И это всё же радость.
Второе – это то, что приезжал Тед, мой американский друг. Может, помните того молодого человека, который играл на дудочке, когда вы были у меня? Он меня очень любит и считает, что все должны относиться ко мне так, как он. И когда он недавно приехал и увидел меня и то, как я живу, я увидела на его лице ужасное страдание. И вот, он сделал нечто необычайное. У него есть семья узбеков, его больших друзей. Он много рассказал им обо мне, даже так, что они плакали. Он привел их ко мне и подарил их мне и меня им. Они, и муж, и жена, оказались прелестными людьми – добрыми, умными, образованными. Чистейшей души люди, без всяких национальных амбиций, всё понимающие. Мне с ними сразу стало хорошо. А они отдались мне душой искренне и просто. Они заботятся обо мне, кормят меня, всё делают по дому и проявляют неустанную заботу и внимание. Для меня началась новая жизнь, я более не одинока.
У них есть четыре девочки от восемнадцати до тринадцати лет. Они тоже стали для меня радостью. Я давно забыла (не общаясь), какая это прелесть – девочка, это чистое очарование девичества. Они тоже добрые, открытые, ласковые и чудесно воспитанные.
Так что Бог дал моим меркнущим глазам свет человеческой души.
Недавно мне позвонили и сказали, что Питер Брук хочет меня навестить. Я совершенно не могла сообразить, откуда он меня знает. Он пришел, полный необычайной доброжелательности и живого интереса. Из разговора с ним я так и не смогла понять, кто создатель той легенды, которая привела его ко мне. Он назвал какого-то дипломата, каких-то американцев в Москве и Париже, о которых я никогда слыхом не слыхала. Всё это было занимательно. Встреча, длившаяся больше пяти часов, была полна увлекательным общением, и нам обоим было интересно и хорошо
[391]. С ним была какая-то английская дама, актриса, играющая Раневскую в его постановке «Вишневого сада». Она всё время щелкала фотоаппаратом, и он под конец потребовал, чтобы она сняла нас вместе. Я сидела в своем кресле, а он стал на колени рядом со мной и гладил мою ручку. Он попросил у меня партитуры музыки Козлика и кассету, что мой новый «спонсор»
[392] для него и сделал.
Пасху Боря подарил мне отличную, сделав всё, чтобы стол напомнил былые времена изобилия, а сирень и ландыши дышали мне в лицо в час заутрени. Вот так протекает жизнь в домике, куда пришли одновременно и беда, и милосердие.
Не пеняйте на мой почерк, лучше не могу и, написав, едва могу прочесть, что написала.
Мои бесценные и дорогие, да хранит вас Бог. А я повторяю заклинание: «Всё, всё, всё будет хорошо». Целую и обнимаю горячо. Будьте благословенны.
Галя
Мои милые, мои дорогие, дорогие!
Женичка, твое письмо было для меня такой радостью! Я пережила ваше пребывание в Италии через незабываемые впечатления своей юности, когда мне было шестнадцать лет. Правда, вы увидели больше, чем я. У меня были Неаполь, Рим и немного Милан. Но была моя юность, открытость сердца и ненасытная душа. Я увидела и пережила так много, что и поныне ничего не пожухло, всё так же свежо и ярко. Время не властно было погасить это счастье и небывалый праздник чувств.
Приехали мы в Италию из Турции, где девять месяцев пребывания наполнили душу дивным очарованием страны, тем Востоком, который откликался в душе как возрождение прежнего существования, как прародина и тайна предков. На ней жили и следы Византии и античности, той античности, что была поглощающей любовью детства и ранней юности. Я жила ею долго и страстно и, уезжая в Италию, предвкушала встречу как кульминацию духовного праздника.
И когда возник Рим, живой и вечный, для меня античность как бы рухнула в своих руинах, и на меня обрушился Ренессанс, как всё сметающая стихия красоты, без меры и конца.
Восторг всех душ, воспевших Рим и италийский гений, был моим. Моя юность вбирала в себя каждую частицу живой жизни, трепетавшей среди розового разлива домов, чудес зодчества всех веков, деревьев и холмов под этим небом, таким же неповторимым, как эта земля.
Я впервые вырвалась из-под опеки родителей и открывала для себя свой Рим, и бессмертные творения искусства открывались мне не как музейные застылости веков и стилей, а как живущие в каком-то вечном ликующем потоке, радостном и бессмертном. Великие вершины гениальности, торжество этого радостного духа всех творивших на этой земле не может оставить равнодушным и отстраненным, а берет целиком в счастливый плен.
Не знаю, как сейчас, но тогда город поражал удивительной гармонией. Все, сотворенное людьми в разные века, сливалось во что-то единое и неповторимо цельное. И каждая пиния была частью этой жизни. Я помню, как у меня захватило дух, когда я увидела Рим с террас виллы Боргезе. Как этот народ творил ландшафты, все-все у них озарено той красотой, которую не ниспровергнуть снобам двадцатого века, поклоняющимся Калибану и растерзанным осколкам взорванного мира.
