«От того, что она великая княгиня, она не перестала быть женщиной, ну и сердцу не прикажешь», — подытожил я и стал активнее ухаживать за Христиной. Нельзя сказать, что я был в нее влюблен, скорее мне хотелось разнообразить досуг, так как вечернее лото мне приелось, и ночами стала сниться голая Клавка-Белошвейка, о судьбе которой я много лет ничего не знаю.
Удивительно, но Лизонька не приходила ко мне в снах, словно мы с ней и не прожили вместе столько лет. Находясь здесь, я испытывал облегчение оттого, что не надо было общаться с ее родителями, в присутствии которых обычно был скован, напряжен, словно обременен некой виной, которую невозможно искупить. Отношения с Лизонькой перед моим отъездом не отличались сердечностью и искренностью. Она все более отдалялась от меня, занятая работой в легальном эсеровском двухнедельнике «Новая мысль», но подозреваю, что она возобновила связи с уцелевшими и ушедшими в глубокое подполье представителями бывшей организации эсеров-максималистов, многие из которых перешли к социал-демократам. Редкие совместные вечера проходили в напряженной атмосфере, не обходилось и без политических диспутов, в которых я придерживался умеренно-либеральных взглядов, а она страстно доказывала, что необходимо полностью перекроить существующий мир, не замечая, что подобна человеку на дереве, рубящему под собой сук. Заканчивались вечера тем, что мы, разгоряченные, но уверенные в своей правоте, расходились по своим комнатам. Длительное воздержание приводило к тому, что я время от времени посещал дома терпимости, находившиеся на окраине города. В Петрограде продажная любовь меня вполне устраивала, удовлетворяя физиологические потребности. Но здесь, в южной столице, мне хотелось чего-то большего, чем удовлетворение физиологических потребностей за деньги. Мне как-то попалась книжица некоего Щепотьева, неизвестного автора из Петербурга, изданная в 1908 году под заманчивым названием «Женская душа». Прочитав ее, я был крайне возмущен, хотя в глубине души полагал, что многое из описываемого присутствует в жизни. Мне хотелось любви, пусть даже ее подобия, когда замирает сердце в ожидании предстоящей встречи, и в каждом женском образе видишь ЕЕ, дрожишь от одного лишь прикосновения к ней, и время летит незаметно, зимние ночи становятся необычайно короткими, а ты ненасытно расточителен.
Из всех женщин, с которыми я был знаком, более всего на роль объекта любви подходила Христина. Она не была писаной красавицей, но у нее была кожа прекрасного цвета, живое лицо, по которому можно было прочитать все эмоции, охватывающие ее, и уже этим притягивала к себе взгляд. В ее светлых, лучистых глазах светились доброта и преданность. Женская эмансипация, давно захлестнувшая Петроград, докатилась и до Киева, заставив Христину расстаться с роскошной копной русых волос. Теперь у нее была короткая стрижка, которая делала ее какой-то вертлявой. Со мной едва не случился удар, когда я случайно увидел ее без головного убора медсестры, тогда я чуть не наговорил ей резкостей, но смог сдержаться. Впрочем, я отметил, что даже с подобной прической она не стала менее миловидной и желанной. Я не был влюблен в нее, лишь испытывал страсть и желание насладиться ее телом. Да, к своему стыду, признаю, что к этой чистой, целомудренной девушке меня влекло желание удовлетворить свои низменные, телесные потребности. В глубине души я искал себе оправдание, думал, что, возможно, со временем я привяжусь к ней, и мои чувства воспылают, как сырые дрова на раскаленных углях. Но нужно ли мне это? Я, как тот буриданов осел, умерший от голода над двумя охапками сена, так и не решив, с которой начать, не могу понять: хочу любви или боюсь ее?
Мои ежедневные ухаживания, комплименты, угощения сладостями, доставляемыми посыльным из кондитерской, обязательный букет цветов, когда провожал ее домой, стали давать результат. Неоднократно я ловил на себе ее задумчивый взгляд, сразу ускользавший при попытке заглянуть ей в глаза. Она перестала выдерживать мой взгляд, а встретив его, сразу становилась пунцовой. Она знала, что я женат, но вскоре перестала меня сторониться и принимала мои ухаживания.
В моей жизни было не так много женщин, но Клавка-Белошвейка стоила многих и научила многому. Поэтому я, как полководец на войне, разрабатывал стратегию и тактику покорения этой милой девушки, хладнокровно просчитывая ходы. Я старался оставаться для нее загадочным и как-то вскользь произнес, словно случайно проговорившись, что многого достиг бы в жизни, если бы мне не была дорога моя честь. Я заметил, как эти мои слова ее заинтриговали, но я ожидал большего эффекта. Зато, когда она узнала от меня о моей работе в противочумной лаборатории, о том, что мне пришлось там пережить, я понял по выражению ее лица: бастион практически пал, остались лишь робкие очаги сопротивления, основанные на вдолбленных в голову моральных принципах аморального общества.
Я не спешил, а при общении все чаще выказывал ей свое расположение. Женщины любят быть приобщенными к тайне, пусть даже это будет секрет Полишинеля, который они, также по секрету, откроют своей подружке за чашечкой кофе. В следующий раз я «случайно» проговорился о своих связях в прошлом с боевой группой эсеров и тут же напустил на себя крайне озабоченный и удрученный вид, заявив, что, рассказав ей об этом, невольно навлек на нее беду, ведь теперь она практически моя соучастница. Нет ничего более действенного и эффектного, чем открыть наивной девушке некий секрет, связанный с тайной организацией, становясь в ее глазах необыкновенным героем. Конечно, я ей ничего не рассказал из того, что произошло на самом деле, я все сочинил, тем самым обезопасив себя. Если она вдруг по наивности кому-то проговорится, я легко смогу от всего этого откреститься. Да и время «столыпинских галстуков»
[30] ушло, а политику императора и его двора кто только не критиковал вслух, и все чаще в разговорах слышалось слово «республика».
Подготовив таким образом девушку, я перешел к следующему этапу — стал ее избегать. Теперь уже она искала со мной встреч, а я делал вид, что страшно хочу ее видеть, но боюсь не совладать со своими чувствами. Подобная игра меня здорово развлекала, и я открывал в себе недюжинный актерский талант, задаваясь вопросом, почему я до сих пор не попробовал себя в театре?
Наконец этот день настал. Христина, не выдержав моих трехдневных увиливаний от встреч, краснея, собственноручно дала мне записку, в которой сообщала, что будет ждать меня у себя дома в восемь вечера. Купив большой букет желтых хризантем, я отправился на извозчике к ней домой, и уже через час укладывал ее, трепещущую от желания и страха, в постель, путаясь в завязках, тесемках, шнуровках, крючках ее платья. До этого раза мне не приходилось снимать с женщины платье, они сами это делали, обращаясь ко мне лишь за небольшой помощью, обычно когда дело доходило до корсета. Христина, несмотря на свою показную храбрость, находилась в полуобморочном состоянии. Замучившись возиться со всеми этими женскими премудростями, я задрал подол наполовину расстегнутого платья и рванул трикотажные трусики, заодно сорвав и пояс. Чулки сразу поползли вниз, открыв белоснежную кожу ног, это меня еще больше завело, и я уверенно коснулся ее интимного места. Она дернулась так, как будто сквозь нее прошел разряд тока. Я лег на нее, ногами силой развел ее ноги в стороны, руками высвобождая груди.
